Щебечут птицы. Издалека, будто из прошлого, доносится трель трамвая. Еще холодное солнце освещает комнату. Бесплотно преломляясь, лучи скользят, ниспадают и будто гладят добротную старинную мебель, освещают лицо старика на подушке. Звенит будильник.
Та же квартира. Комната мальчика – Ларри. Пикает сигнальчик на мобильном.
Старик, оттягивая жидкую, мягко скользящую кожу, бреется опасной бритвой. Замирает, задумчиво вопрошая о чем-то свое отражение.
Мальчик легко вскакивает. Быстро умывается. Еще несколько минут – и он одет.
Утренний туалет старика всегда растягивается. Он одевается медленно, с внимательным уважением к вещам.
* * *
Большая кухня. На ней бабушка и Ларри. Завтракают. Мальчик что-то хочет сказать с набитым ртом. Бабушка останавливает его взмахом ладони.
- Жуй. За вкус не ручаюсь, но горячо будет.
- Горячо... то есть очень вкусно!
- Ты прожевывай. У нас в России когда-то говорили, что нужно жевать тридцать три раза.
- Ты это уже говорила. А я начинаю считать, забываю и проглатываю.
- Ну, хоть сколько-то да жуешь. Не спеши.
- Ефима будешь звать?
- Никогда его не беспокоила и не лезла в его дела, – бабушка задумалась. – О чем это я? А потому, наверное, и отметили столько юбилеев, что все дорогие металлы уже кончились. Разве что в космосе или на другой планете?
- Ба, а ты знаешь, он мне вдруг ни с того ни с сего объявляет: по мнению суда, за ущерб отвечают солидарно и посетитель, оставивший тележку в случайном месте, и универмаг. На полном серьезе блин!
- Ну, это дедушка.
- А ты знаешь... только ты ему не говори. Он вечером мне заявил, – мальчик что-то шепчет бабушке на ухо, смеется.
Она ухмыляется, но тут же стирает улыбку с лица.
- Не надо, Ларик. Это было бы смешно, если б не было так грустно. Не дай бог никому! – бабушка закусывает нижнюю губу и покачивает головой. – Этот мальчик, твой дед, был в концлагере. Этот мальчик целую ночь и еще полдня пролежал рядом с трупом родной мамочки.
- О, эти евреи со своим холокостом. Не начинай, ба! Не хочу сидеть как этот…
- Все, что мы здесь имеем – это дед. Даже многое из того, что ты будешь иметь в будущем – тоже он.
- А папа?
- А что папа? Папа – филолог. Талант, но, как говорится, если он начнет делать свечи, то солнце станет посреди ясного неба и будет стоять ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
Ларри смеется.
- А твой дед был уважаемый человек, известный советский адвокат.
- Объясни мне, наконец, что такое советский?
- Ыххх… Так сложно сказать, что даже лень. Так, о чем я говорила? – задумалась бабушка. – Да – у него была большая практика в Минске. Но к нему приезжали из Москвы. Он, чтоб ты знал, Утесова разводил с его женой… уж не помню которой по счету. Так вот, когда они вышли из зала суда, после успешного дела, Леонид Осипович так ему и сказал: «Ты не адвокат, Ефим! Ты – поэт»! - А поэтом стал папа.
Бабушка вздыхает.
- Ага, – Ларри прислушивается. – Кажется, он собрался.
-Ларсон! Только звони каждые полчаса. А лучше – каждые пятнадцать.
- Ба, на эти звонки никаких тарифов не хватает.
- Мы оплатим тебе.
- С процентами!
Бабушка отходит к плите и со спины, согнув руку в локте, показывает внуку фак.
* * *
Большой город. Шум его сложный, громоздкий, многоголосый. И кажется невероятным, что он все же обрывается где-то там над небоскребами и прекращается там, вдали, за скалами в соснах. Старик с массивной клюшкой, стоит на остановке. Через спину, на ремешке, раскладной стул. Неподалеку от старика Ларри. Подъезжает трамвай.
* * *
Крытый перрон вокзала. Старик сидит на раскладном стуле и ждет прибытия поезда. Ларри ест мороженое и поглядывает на деда. Наконец прибывает поезд. Старик поднимается в большом волнении, собирает стульчик. Он идет навстречу людям и напряженно, с болезненным вниманием всматривается в отрешенные лица прибывших. Перрон пустеет. Ларри звонит по мобильному. Старик сидит на раскладном стуле и ждет. По перрону, выписывая замысловатые виражи, ездит машина уборщика. Перед нею бегает голубь – это явно забава для него. Ларри играет на телефоне и время от времени поглядывает на старика. Наконец прибывает поезд. Старик поднимается. Он идет навстречу прибывшим и всматривается в лица. Перрон пустеет. Старик снова раскладывает стульчик и садится.
* * *
Квартира. Бабушка говорит по телефону.
- Как это хорошо, родной! Тогда завтра ты пойдешь с отцом. Ларик? Конечно, молодец. Но ему таки всего двенадцать. Я понимаю, что самостоятельность, я помню, что в четырнадцать ты один уже в Ялту ездил. Я в курсе, что воспитательный эффект… Да иди ты, я всего лишь старая советская бабка!
* * *
Крытый перрон вокзала – вечер. Старик сидит на уголке тележки носильщика и аккуратно, с платком на коленях, ест хот-дог и запивает кофе из бумажного стаканчика. Неподалеку от него Ларри – пьет колу и жует гамбургер. Наконец прибывает поезд. Старик поднимается, откладывает недоеденный хот-дог. Идет навстречу прибывшим и всматривается. Перрон пустеет. В гигантском арочном исходе крытого перрона – свет предзакатного солнца. Фигура старика на этом фоне смотрится особенно одинокой.
* * *
Комната, ранее утро. Солнечный свет кривым краем ложится на лицо старика и будто тихо двигает его.
В другой комнате лежит Борислав. Он уже не спит – смотрит на портрет родителей в молодости и улыбается. Пикает будильник на мобильном.
Кухня. Бабушка хлопочет у плиты. Борислав и Ларри сидят, низко склонив головы. Ларри уткнулся в планшет, Борислав – в смартфон.
- О, боже мой! Вот они – новые времена! Сидеть и крутить свои экраны, чувствуя плечо родного человека.
- Да-да, мама. Мы уже готовы.
- Я вам завернула в фольгу. Возьмите с собой. Там твои крендельки, Борик.
- Ах, мама-мама! И как вы все помните?
* * *
Комната старика. Он оглядывается, будто его кто-то окликнул.
* * *
В коридоре Бабушка и Борислав.
- Он в наушниках.
- Тогда чего ты шепчешь? – шепчет бабушка.
- В наушниках говорю! – громко повторяет Борислав.
- Только деньги… – скорбно качает головой бабушка. – Родной, если б ей нужны были только деньги, то это...
Ларри вынимает наушники и прислушивается.
- Мне тоже нужны деньги, – продолжает бабушка. – Но нужны для тех, кого я люблю.
- Я понимаю, – папа словно бы извиняется.
- Ни черта ты не понимаешь, родной! Если он не будет иметь любовь и ласку матери, то он будет иметь проблему – он потом от всех приличных девушек будет шарахаться. И останется с той, которая первой на него прикрикнет. Ты понял?
Ларри быстро вставляет наушники в уши и утыкается в планшет.
* * *
Крытый перрон вокзала. Старик сидит на раскладном стуле и ждет прибытия поезда. Неподалеку от него Борислав – говорит по телефону, и Ларри с мороженым. Прибывает поезд. Старик поднимается в большом волнении, собирает стульчик. Он идет навстречу прибывшим и напряженно, с болезненным вниманием всматривается в безучастные лица. Перрон пустеет. Старик снова раскладывает стульчик и садится.
- Знаешь, – говорит Борислав сыну. – У меня такое чувство, что вместе с ним и я жду.
- И я, папа. И у меня так же.
Старик сидит на раскладном стуле и аккуратно, с платком на коленях, ест бутерброд и запивает кофе из бумажного стаканчика. Неподалеку от него Ларри – пьет колу и жует гамбургер.
- Сколько раз мы тебя просили не пить эту дрянь! – вскрикивает Борислав
Ларри склоняет голову и жует с виноватым видом.
- Ну, говорят, что ее из каких-то червячков делают... Мама молодец, что отпустила тебя к бабушке. Я ей очень благодарен! Кстати, как она? Небось ругает меня?
- Да нет, пап. Давно не ругает.
- А что говорит?
- Говорит, чтоб я тебя уважал, говорит, чтоб я тебе звонил, ты же – отец.
- А что еще говорит?
- Говорит, какой бы ни был, но отец! Другого не будет.
- Правильно говорит. Ну как она вообще? Ходит к ней кто-нибудь?
- В смысле?
- Ну, мужчины какие-нибудь. Коллеги там, по работе всякие.
- Да не ходит к ней никто, кроме полицейских... Шутка.
- Ларри, мама любит тебя.
- Чего, папа?
- Ничего... Смотри, поезд.
Поезд, будто подкрался. Он вздрагивает и замирает. Старик поднимается. Идет навстречу прибывшим. Никого.
Перрон пустеет. Старик снова раскладывает стульчик и садится. В гигантском арочном исходе крытого перрона – свет предзакатного солнца.
- Пойдем, Ефим, – хмурясь, обращается к нему Борислав.
Старик, молча и отрешенно, будто в ответ своим мыслям, качает головой.
- Пойдем. Мы тебе поможем добраться.
- А кто вы?
- Отец! Я – твой сын, Борислав Палевич – известный поэт. Профессор славистики. Чеховед. Это твой внук – Ларри Палевич. Он уже известный в определенных кругах шахматист, одинаково виртуозно ведущий партии в миттельшпиле и эндшпиле.
- Знаешь, – качает головой старик. – Как я был бы счастлив, будь все это правдой.
Старик отворачивается и, приложив ладонь козырьком ко лбу, печально смотрит в гигантский проем вокзала.
- Но правда и печаль в том, что мамочка моя не приехала.
* * *
Утро. Вокзал. На перроне сидит старик. Неподалеку от него Ларри – говорит по мобильному.
- Я вот чего, ма... Я быстро. Я хотел... Дай мне сказать, пожалуйста. Я быстро! Я вот чего. Ты вот чего... Я хотел... Йес, мэм… Йес, мэм... Приезжай! Я же жду тебя, мамочка!
Вокзал. В гигантском арочном исходе крытого перрона – свет предзакатного солнца. Фигуры мальчика и старика на этом фоне.
