* * *
математик артист
и в пальто окрыляющем плечи
как любой эскапист
не выносит имперские речи
без окна человек
пешеход божедомки и лестниц
он задумал побег
как монаду придумывал лейбниц
а куда он бежит
и жена по порядку не знает
всюду клейкую жизнь
будто пролитый чай оставляет
в новый свет в тадангыл
за чернильною сизою тучей
только нежный распыл
только ветки в зелёнке пахучей
* * *
без вас обоих как без верных слов
всё остальное слишком непонятно
где ткань а где канва уток и шов
белила сурик масляные пятна
и наконец апреля благодать
наружный блеск зов дудочки лукавой
и я рискую весело блуждать
как по холсту ван гога куросава
а с вами и секунды небыстры
то под руку то порознь сестры-рыбы
трава деревья звезды и костры
в одну ладонь устроиться могли бы
и улица чья башенка остра
и лестница не якова витая
храни тебя от вымыслов
сестра серебряная рыба золотая
* * *
бабушка под веткою сирени
в летнем сарафане и платке
перешла в другое измеренье
стала с тишиной накоротке
ты беглянка в глянце черно-белом
словно льдом охваченный ручей
не шумишь ни голосом ни телом
но блестишь из глубины вещей
а вокруг всё также без умолку
жизнь без промедленья и числа
ты однажды тёплою иголкой
в речью мою как заговор вошла
и прошила крестиком лиловым
этот лепет сонный горловой
если я к тебе иду за словом
бабочку увижу над травой
неприметный и неуловимый
танец твой свободы естество
мимо грядок мать-и-мачех мимо
и не обрывается родство
яблоня сирени куст и выше
бросив взгляд июньским и живым
ты уже над цинковою крышей
с облаком сливаясь кучевым
* * *
со мной это было я шёл у подъезда курить
на длинной скамейке спиною к стене прислонялся
и близилась полночь и куст начинал говорить
и голос черёмух ветром больным обрывался
и вышла луна как наверно выходит на пруд
соседка-подросток и были шаги её наги
и воздух звенел в продолжении долгих минут
я видел такое чего не сказать на бумаге
и то хорошо что чудесному имени нет
что ночь безоглядна и в тёмном таится живое
и сорванный лист это чья-нибудь жизнь на просвет
и светится в малом значенье её грозовое
откуда не знаю начало такой красоты
наверное в том что она умолкание шума
что нету страшней и прекрасней её наготы
когда она смотрит в упор словно кто-нибудь умер
я вижу и слышу и я не могу рассказать
а только вхожу как чужой в пелену грозовую
глядят испытующе карие эти глаза
той вечной и первой которую не назову я
светилась черёмуха ночью когда при луне
она появилась сначала взглянувшая мельком
потом будто вспомнив меня обернулась ко мне
со мной это было я вышел курить на скамейку
(старики)
от долгой жизни в такт
и шелеста словами
они сошлись в цветах
притёрлись головами
их вместе мучил труд
будил рассвет обоих
истёрлись как лоскут
сгорели как обои
и на закате дней
она как он сутула
и сделался у ней
похожий взгляд и скулы
когда из тех глубин
мысль у неё мелькает
то он её один
заранее читает
когда берут билет
или в метро заходят
их держит общий свет
где всё и происходит
* * *
Радостно работай: скреби и скалься
золотым – на сонной ещё Москвы
выпавший за сутки дворовый кальций.
Откликайся, путая «ты» и «вы».
На вопрос из арки тенью мелькнувшей,
мол, снега какие и как дела, –
замерев, как птица, шею свернувши,
говори: «нормально всё, иншалла».
Чтобы через четверть часа в подвале,
спящими набитом, взопрел имбирь,
и лилось из ящика трали-вали,
сох комбез, оранжевый, как снегирь.
Здесь джиду, представь себе, дыни, друга
обращённое к Белой Орде лицо.
Неба взвесь и тёплый ветер, чтоб вьюга
донесла тебе снежное письмецо.
* * *
Я приходил за нею много раз,
я в дверь стучал, заглядывал на окна –
там свет горел; там, видимо, был газ;
из форточки на кухне пахло свёклой
и яблоками; реже табаком
и кофе (да, тот самый, растворимый);
я, будто зверь – из темноты, тайком
глядел на кровлю и порог любимый.
Ещё я знал – там были книги, где
между страниц посеянная память
всходила, как рассада при дожде
(она страницы трогала руками);
там были вещи комнаты, их жизнь:
торшер, комод; там жили постояльцы:
стаканы, блюдца, вилки и ножи;
любимые вещей касались пальцы.
И я стоял и ждал, когда ко мне
дверь скрипнет и откроется фрамуга,
и выйдет на внимательной волне мелодия
(я думал, будет фуга).
Дождю открытый и под небом гол,
я ждал её (я так себе измыслил) –
когда она обнимет тёплый ствол
и мы уйдём до облаков по листьям.
Листва упала, зренье изменя,
и белизна приманивала стужу,
та женщина смотрела сквозь меня
и в трубку выговаривала мужу.
Летали хлопья снега, как в кино,
не слушая земного притяженья,
а я стоял, как дерево одно, –
в окне я видел все её движенья.
* * *
Есть улица и область есть двора.
Мужчина с зеркалом овальным
идёт с добычей метр на полтора,
день делая зеркальным.
Вот он раскинул руки, семеня,
по сторонам глядит он и под ноги;
а то стоит – июньская земля
отобразилась в нем в итоге;
пристроит поудобней, понесёт,
и – спичкой по коробке – позолота
по окнам серым – зайчиком мелькнёт.
Не просыпайся. Нет. Суббота.
Багаж любви – не смять, не умалить,
не выронить и не поставить в угол.
Нести, держать умение любить, похожее на купол.
Он обошёл стоянку для машин,
асфальт и облако соединяя,
неся пространства лишнего аршин,
зачем – и сам не зная.
И чем оно мужчину привлекло,
ответить могут лип соцветья, –
нести, держать забытое стекло
из прошлого тысячелетья.
* * *
Они ушли, а я живу. Пью кофе,
белый хлеб жую, ломаю сигарету.
Они – Наташа, Вова, Глеб –
едят другой, воздушный хлеб,
ведь их на свете нету.
Туман и ветер их паек,
а молния – что огонёк
китайской зажигалки.
Им ландыши – одеколон,
как наволочка синий лен –
им хорошо, не жалко.
И лучше не могло и быть –
за пазухой у света жить,
в любое время года
витою ватою висеть,
не думать, что с утра надеть,
и не платить за воду.
А я, привязанный к земле,
рубли считаю на столе,
живу, наверно, сложно.
Своей не чувствуя вины,
я не завидую иным,
я – здесь, потрогать можно.
От чайника вдыхаю пар,
бензин, табачный перегар,
а стиснет горло снова, –
гляжу, как поступь их легка,
и называю облака:
Наташа, Глеб и Вова.
* * *
«Опишите девочку, опишите воробья...»
И. Бунин
Опишите снег, почему он ровен,
отчего приходит, куда идёт,
почему не гром, но всегда огромен,
как «Война и Мир» или Новый год.
И о ком трещат тростниковой дудкой
в ледяной глазури стволы берёз?
Расскажите так, чтобы стало жутко...
Нарисуйте волны её волос.
В череде крахмальной, в пылу метели
абрисы летели (к кому? куда?);
поясните так, чтобы захотели
влаги – пересохшие берега,
будто губы – речь (гласными, устало).
Не сугробы – линии у ворот, –
всё в согласных – складками покрывало,
солнечный прищур или алый рот.
Ну, а если спросят – глаза ли, имя? –
чем я больше утренне дорожу, –
так отвечу: это солнечный иней –
больше ничего я им не скажу.
Видишь, как на окнах растут омелы,
а продышишь – омуты глубоки,
и скрипят по ватману (чисто, смело!)
эти твёрдо-красные каблуки.
Входишь в белый тир из семян и зёрен
(хочешь – и вернуть её помогу?)
но слетелись птицы от ветхих кровель:
хохлятся, охотятся на снегу.
* * *
Кто говорит, что мир несправедлив, –
ложится спать, грозу не долюбив
и свиристель меж яблонь не дослушав.
Блаженные – имеющие уши
и слух – в ладони слушать стрекозу,
и смелость – одному гулять в грозу.
Кто говорит, что свет жестокосерд, –
не видел майской ночью лунный серп,
не различал в углу овал сирени,
и кисти ив, и жёлтых лип колени.
Под грозный меди аккомпанемент
он – дачник, потерявший инструмент.
Вот, в вёдрах у смородин – сучкорез,
у яблонь – лейка, плодосъёмник без
привычной ручки свежих грядок между.
Труды и дни теснятся как одежда
в прищепках бельевых на бечеве:
две майки, лифчик... Топая в траве,
ёж появился, нюхает... По кругу
летит Земля. Её кусты, мосты,
дороги, гари запах, бересты
и ты – одно письмо, к какому другу –
неведомо. Распахивая шарф,
ты благодарный чувствуешь пожар
чуть ниже горла, где гнездится слово
вот этой белой ночью в полвторого.
Но слова нет, а есть один ответ,
соединивший облако и свет,
антенны, крыши и грядущий ливень,
обрывки молний – будет гул за ними –
и пауза, в какой ведёшь отсчёт.
Гром прогремит – ты улыбнёшься: Чёрт.
И ливень льёт, и ты едва одета,
и дом дрожит, и окна из слюды.
И ты добавишь, что настало лето
на узком берегу, вблизи воды.
* * *
Не воскресить, так выдумать,
на то мы и легки,
лба маленького выпуклость,
ресницы, ноготки.
И матери смущение в кормлении его,
когда он угощение приемлет делово.
Колени сына плотные
и шею старика.
Лихие, мимолётные
и Средние века.
Подробно, утомительно, по пояс, через гать.
И – ласточку стремительно в полёте описать.
Залив с отлогой сушею, письмо от Дурново
и капитана Тушина –
а как же без него?
Ещё – твой нос веснушчатый,
чуть вздёрнут над столом,
когда ты томик Пушкина
читаешь, как псалом.
МАЛЕНЬКАЯ ЛИПОВАЯ СЕРЕНАДА
Мне дерево ближе людей. Это липа
с коленями круглыми. В ночь на балконе -
тиха, полновесна. Скажу "терпелива",
когда бы не липкие эти ладони.
Кора - будто круп лошадиный в тени;
цветенье - фарфоровой чашки огни
весной на зеленой клеенке.
Табачного дыма веревки.
С тобою деревья весной говорили,
а ты имена окруженью дарила.
Нарцисс, Полидевк, человек, гиацинт,
алмазное небо и тусклый Коцит.
Еще водопад, черемша, виноград;
а был еще сон, за собой уводящий
дорогою жизни в сплошной Ленинград;
и авиабомбы саднящий, щемящий,
стирающий звук прижимает к земле;
и слово (какое?) к гортани прилипло:
когда это было? Давно, в январе,
а в Летнем саду распускаются липы.
Сегодня их либе - намытый песок
и слово любовь это липы крылатка.
Нам скажут, что липа - не липа, мулатка;
что солнечный луч это липовый сок.
Он теплый, чуть мыльный, но, все-таки, сладко?
Ты желтую прядку откинешь со лба,
присядешь, обычный сорвешь одуванчик,
подуешь, как будто он маленький мальчик
и он разлетится от слова "волшба".
Летя, он к стеклу прижимается лбом -
во мне и в тебе,
в этой липе,
в любом.
* * *
Salut, c'est encore moi.
Птица с малиновой грудкой серая,
ты прилетаешь, наверное, с Сены,
ибо утром на воскресение
свистом приветствуешь Джо Дассена.
Ты, салютуя, искоса спрашиваешь,
как нам чумы нашествие. Скрашиваешь
не утешеньем - рифмой с Монмартра
оторопь марта.
Заревогрудая с губами острыми
(ловкость и легкость тебе не сестры ли?),
преодолевшая расстояние
в день солнцестояния, -
быстрою будь перьекрылой музою,
чтимою со времен союза и
далее. Где фонарь поселковый,
врата с подковой, -
чур меня, чур, хворь, досада и глаз дурной! -
ре-ля-соль-фа-ре а дальше си-бемоль -
памятью, камнем, клавишею, пружиною -
жили и живы мы.
Мелос, просодия - сочных полей лоскут
от прошлогодних освобождают пут;
соединяя травы, деревья - в хор,
движут простор.
* * *
Бог нас нашел на Выходной.
Я был один. Ты мне приснилась.
И время за большой стеной
натужно собирало милость.
Тому, кто жаром метит льды,
отдали мы глоток воды.
В апреле било и текло,
но по сырой траве, на свете
ты проходила сквозь стекло,
слепя и утешая. Третьим
был виноградник золотой
от лужи пойманный стеной.
Так в землю усыхает пруд
и наполняется посуда
росинками небесных круп,
и понимаешь сам - откуда
ты полн как парус травяной.
К закату обращен спиной,
сплошной натянутою тканью
ты твердый принимаешь вид -
что кажется, ни сталь, ни камень
тебе уже не повредит.
И, если смерть сожмет тебя, -
ты просто выйдешь из себя.
Так дымный вспыхивает порох
и появляются на свет -
и крик, и боль, и кровь, и шорох;
так ночью у подъезда снег
одним качается массивом.
И - опускается красиво.
КАРТИНА ВЕРМЕЕРА
Вот так примерь, стань ближе к свету
и не во двор смотри – сюда,
чтоб солнце высветило летнее
белки, и сделалась заметною
в них заблестевшая вода;
и воротник на кофте хмурой,
как снег на черепице крыш,
лежал. В тюрбане от гяуров
чуть вопросительной фигурой
вполоборота ты молчишь.
Молочны лоб и подбородок,
краснеет приоткрытый рот.
Что это – молодость, порода?
Твой водомеркою сквозь годы
взгляд испытующий плывет,
сам спрашивая: это жемчуг,
воск белый, рыбья чещуя?
Движенья губ одной из женщин
в весенней лихорадке шепчут:
– Она моя иль не моя?
Тебе сейчас пойдут любые,
рождая домыслы подруг.
Настали времена сырые…
Еще тебя зовут Мария,
ты смотришь – с Севера на Юг.
