Когда и где это было? Память хранит картинки старинного провинциального городка, дряблые обрывки моего тогдашнего «диавольского поспешения», как говорится в одной старинной молитве. Я тогда любил. Она — не знаю. В её ко мне отношении было что-то зыбкое, но родное. Но я её любил. Это точно. Она волновала меня, эта маленькая хрупкая женщина, только год назад вернувшаяся из Калифорнии, где её бросил жених-американец. Вернулась обратно, купила комнату в двухэтажном бараке на окраине далёкой подмосковной станции и стала жить. Она никогда не торопилась. Не торопясь, готовила есть, не торопясь говорила своим проникновенным голосом. Я же проносился через жизнь, как сквозь сон, выхватывая лишь куски, клочья, запахи, полуслова, мимолетные галлюцинации... Я уже ничего не помню. 

Помню только белого голубя, прилетавшего к ней на окно. Помню, как уважительно разговаривала она с ним, как кормила крошками и зерном, как потом плакала, когда он исчез, перестал прилетать, и как однажды осторожно спросила: 

— Ведь с ним ничего не случилось? 

Помню ещё холодное лето того года. Дым валил со дворов над разноцветными деревянными домишками. В этом дыму по расхристанным неуютным улицам мы бродили часами, держась за руки. Поглаживая пальцами ладони друг друга и как бы не замечая этого. Иногда совсем молчали, просто глядя по сторонам. 

Мы нашли мост через речку Вохонку, белую церковь на берегу, возле церкви через дорогу — беседку из арматуры, похожую на языческое капище, украшенное венками, гирляндами, амбарными замками с именами счастливых пар. В беседке находились священник и его помощники, готовились встретить молодожёнов. Друг из Калифорнии обещал ей красивую свадьбу на берегу океана, но обещания не сдержал. Вокруг беседки стояли роскошные чёрные автомобили, и нарядная толпа на обочине поливала шампанским асфальт, лишь малая часть которого попадала в дрожащие пластиковые стаканчики. Я пытался представить, какими глазами смотрит она теперь на высокую невесту, стоявшую посредине толпы, что думает, о чём жалеет или не жалеет. Но она смотрела на всё безучастно. Глаза её ничего не выражали. 

Помню, было много на улице велосипедистов, но не тех, московских, праздных, прогулочных: ехали на рыбалку с удочками, ехали с корзинами овощей на рынок, по хозяйственным делам в магазин. 

Мы нашли старый парк с каруселями. Несчастливого вида ярко одетые мамаши прогуливали своих детей, покрикивая на них. Вертелось какое-то колесо, раскачивались лодочки, играла дешёвая музыка, продавали мороженое и сладкую вату. 

В дощатом тире я выбил сначала арлекина в пёстром наряде, затем продырявил пустую пивную банку, и она с грохотом полетела куда-то вниз. Потом стал целиться в голубя, и вдруг она попросила: «Не надо…». 

Мы вышли из тира и прошагали до поворота аллеи. Выглянуло солнце, и парковый столбик с перпендикуляром указателя отбросил на асфальт густую чёрную тень в виде креста. Своей вершиной крест коснулся цифры «1» в том месте, где чья-то детская рука начертила «классики» — от одного до десяти.  

«Боюсь я этих парков в маленьких городках, — сказал я, когда мы возвращались по дорожке в сторону дома. — Могу поспорить: где-нибудь здесь, в укромном месте, обязательно найдем могилу какого-то ученого или революционера. Я много поездил. Парки в таких городах — бывшие кладбища. Их просто расчищали от лишнего, оставляя вековые деревья. Украшали дорожками, палисадниками, фонтанами, потом появлялись карусели, мороженое, дети, репродукторы. Но где-нибудь всё же оставляли одну-две могилы. Пойдем в ту сторону. Кажется, я что-то нашел». 

Мы свернули на одну из боковых троп, обсаженную кустами сирени. И уже спустя минуту стояли возле гранитной стелы. Как я и думал: братская могила неизвестных нам революционеров. 

«Что же произошло с остальными? Со всем этим кладбищем?» — спросила она, наивная добрая девочка. 

«Не пугайся, — сказал я, — их кости не выбросили в канаву. Они — там, где и были. У нас под ногами. Я так думаю. Уничтожали только памятники, ограды, верхний слой. Потом насыпали сверху земли. Мы ходим над ними. Поэтому я боюсь этих парков».

Из всех родных у неё осталась лишь бабушка. Она жила на Урале в интернате для ветеранов и время от времени помогала ей деньгами из своей скудной пенсии. Именно на её сбережения, на её «похоронные» и была куплена эта узкая темная комната под Москвой.

Вечером она приносила таз с нагретой водой. Не стесняясь, раздевшись догола, мы отмывали друг друга от дорожной пыли, — наши спины, руки и ноги. 

Перед сном я курил у окна, разглядывал редких прохожих, набиравших в вёдра воду из уличной колонки, похожей на шахматного коня; смотрел, как медленно спадает над городом день, как мягкие сумерки накрывают дым, крашеные заборы, ржавые кровли домов и дозревавшие в садах непомерно огромные белые яблоки, будто светившиеся в темноте. 

В комнате было холодно. Мы дрожали. 

Нашей общей книгой в то время была старинная китайская книга Лао Цзы. 

«Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное... Поэтому совершенномудрый, совершая дела, предпочитает недеяние… Содержание великого дэ подчиняется только дао. Дао бестелесно». 

Кровать её была узка. Мы с трудом помещались на ней.

Помню запах ее постели, но как его описать? 

За стеной ходил в резиновых сапогах и кашлял — каким-то глубоким, проваливающимся кашлем — её сосед по квартире, бывший служащий железнодорожной станции, — составитель поездов. Он был пьющий человек, пил много, но украдкой и как бы стыдясь долголетней привычки. 

Мы лежали раздетые, в обнимку, тихо целовались. 

Просунув ногу к ней между бедер, я чувствовал: она готова к близости, она желает меня. Она тоже — животом — ощущала мое желание. 

Но мы оставались братом и сестрой, — так мы клятвенно условились. Так мы договорились с самого начала. 

С таким условием она пустила меня впервые в свою комнату, в свою жизнь. 

Мы засыпали, как брат и сестра, утомив, измучив друг друга. 

Чтобы не сойти с ума, пили в большом количестве таблетки — транквилизаторы, привезённые ею из Лос-Анджелеса — города ангелов. 

Утром всегда пробуждались одновременно. И снова желание брало верх, и снова начинали изводить друг друга поцелуями, ворочались, набрасываясь друг на друга. 

Несколько раз чуть было ни нарушили наш уговор. Но, однако, выдержали и это.  

«Сестра моя!» — «Брат мой!». 

Много страдания и бед было в её жизни, как и в моей.

Так, тем далеким, уже почти забытым летом, в ежедневных прогулках по берегам Вохонки и еженощных мучениях в тесной, как ра́ка, кровати, мы избывали всю свою накопившуюся боль.

И я уже почти ничего не помню из нашего кратковременного счастья.