Проза номера
Роман Сенчин. ДЕВУШКА СО СТРУНОЙ

Рассказ

1.

Он считал себя лучшим. В своем деле. Иначе и не может быть – даже самый оголтелый пункер или радикальный психодел, отрицающие все законы написания текстов и музыкальной гармонии, громко и сочно плюющие на популярность, поклонников, внимание, на самом-то деле мечтают стать лучшими. Просто не могут. И завидуют тем, кто может. Ведь их, лучших, слушают, их песни потом поют на тусовках, сторожат новые треки в инете.
Да, он считал себя лучшим, и был таким. Не для всех, но по крайней мере в своем кругу.
Сегодня невозможно подняться до уровня Цоя, Гребня, Летова, будь ты в сто раз талантливей. Не то время. Но быть подобным Цою, Гребню, Летову для нескольких сотен – возможно. Это у Володи – Вэла – Собольцова получилось. Вернее, он этого добился.
В семнадцать, сразу после школы, приехал из маленькой деревушки на севере области в Екат. Не стал никуда поступать; у него имелось восемь песен – они должны были дать ему жилье и пропитание. Восемь отличных песен.
И он не ошибся – появились слушатели, быстро ставшие друзьями, они вписывали, кормили, устраивали концерты… Говорят, квартирники, это прошлое. Нет, и сегодня запросто могут собраться человек двадцать, скинуться по пятисотке, чтобы послушать настоящее. Вживую.
Постепенно подобрались музыканты. Барабанщик, басист, скрипач. И родилась их группа. Играли и здесь, в Екате, и в Перми, Челябе, Тюмени, добирались до Питера, Москвы, фестов на Черном море.
Где-то далеко, в потустороннем мире, маячила угроза загреметь в армию, там, в том мире, существовали люди с уютными, своими, квартирами, машинами, работой по восемь часов пять дней в неделю. Дачи, дети… Где-то там осталась мама в ветшающей избёнке.
Вэл отправлял ей деньги – немного и по возможности. На пятачке «Для письменного сообщения» в квитанции торопливо черкал: «У меня всё хорошо. Обнимаю».
Он не врал – действительно, у него было всё хорошо. Силы на кочевую жизнь имелись с избытком, энергия не испарялась, тексты теперь писались по десятку в месяц, на них без особых усилий ложились мелодии. Алкоголь, трава, колеса не мешали, а помогали мотору внутри не снижать обороты.
Липли поклонницы. Вэл был крепкий, хотя никогда специально не занимался поддержанием формы, широкоплечий, высокий… Однажды он вычитал, что Чехов написал про уральцев: их, мол, делают на заводах, роды принимают не акушеры, а механики. Сначала разозлился, но потом сам стал это повторять, даже песню сочинил:
Мы – брак чугунолитейных заводов:
В сплав сыпанули горсть руды не той.
Так появились мы, чугуноподобные люди,
С незастывающей, вечно горящей душой…
На очередной вписке покопался в компьютере – тогда у него еще не было смартфона, – узнал, что их деревня возникла триста лет назад при заводе,  и жители – потомки рабочих. Завод давно исчез с лица земли, даже места, где он находился, никто не мог указать, а люди вот продолжались.
Вэл представил своего отца – огромного, молодого, сильного. Всё рядом с ним становилось игрушечным и хрупким. Не зная, что делать со своим здоровьем, куда тратить силу, отец пил стаканами, сигареты подмачивал и сушил на батарее, чтоб были крепче.
Но оказался он тоже хрупким, как чугун. В тридцать шесть лет поднял зарывшийся по капот в грязь передок «жигуля» на их улице, держал на весу, пока мужики подкладывали под колеса жерди и лапник, а потом заболел, перестал вставать, и умер от болей в животе. «Надорвался», – говорили соседи без удивления. Констатировали. Подобных историй вокруг было полно.
Гроб на кладбище несли восемь человек.
Вэлу было четырнадцать, и он отлично запомнил себя на похоронах. Его трясло. Но не от горя по отцу, а от страха – страха, что он навсегда останется здесь, с матерью.
«Теперь один ты ей помощь, – повторяли люди. – На тебе, парень, хозяйство».
Ему хотелось закричать: «Нет! Не хочу!» – но он молчал: нельзя спорить на кладбище, за поминальным столом. Он молчал и твердил мысленно обрывки строк из песни «Нау»: «Бриллиантовые дороги… следы оставляют боги… чтоб вцепиться в стекло, нужны алмазные когти…»
Уехал. Убеждал себя, что не виноват. Были бы братья, сестры, не осталась бы мать одна, кто-нибудь полюбил бы эту деревенскую жизнь. Почему родили только его?.. Он – не полюбил. Он создан для другого.
Многие уверены, что созданы для другого, и обманываются. Он не обманулся. Он двигался вперед, вцеплялся в стеклянную стену алмазными когтями.
Но всё оборвалось в один миг. Удар – который он даже не успел отметить – и чёрная пустота. Без полета по коридору к свету, без души, смотрящей сверху на лежащее тело. Ничего, чернота. Может, удар был не таким сильным, а скорее, не всем, наверное, дарятся эти видения за гранью жизни. По крайней мере там, за гранью, он ничего не увидел; или не пересек ее, зацепился…
Шел в хорошем таком состоянии после бессонной ночи, приятной болтовни с близкими людьми, нескольких выкуренных косяков, которые медленно отпускали. Над городом вставало еще не слепящее глаза, весеннее солнце, улицы были пусты и тихи, просторны, но далеко за спиной зазвенел трамвай. Наверное, первый.
И чернота. Его сунули в ничто. Он исчез.
А потом короткие, судорожные возвращения. Словно на секунду – нет,  меньше – выныривал из плотной глубины на воздух… Вэл когда-то в детстве тонул. Было почти так же. Но тогда он понимал, где он, что с ним, как можно спастись; видел берег, знал, что где-то рядом есть дно. Тогда он помнил, кто он, а здесь выныривало из неизвестности в неизвестность какое-то существо без имени, без памяти, оно не знало, что нужно делать, чтоб снова не захлебнуться пустотой.
Видел белое мельтешение над собой, слышал металлический звяк, прерывистый писк, сдавленные голоса. Случалось, успевал различить людей в масках на лицах, оставляющих только глаза. Позже, через десять или, может, сто коротких возвращений, стал отмечать одну девушку, перепуганную, но красивую, на которую тянуло смотреть (инстинктивно обрадовался, что способен воспринимать красоту), и другую, смутно знакомую, но неинтересную – даже не хотелось вспоминать, откуда она знакома...

Полностью в АТМА > https://atma.press/atma-arc-02....-2025/prose-02-2025/