Из цикла Записки психиатра.
Давай договоримся.
(Фрагмент рассказа.)

Ранним утром пятого января, в ударивший накануне тридцатиградусный мороз еду я в психбольницу.
Праздники, не перевалив еще Рождества, словно выдохлись. И прежде чем рухнуть через пару дней к неизбежной своей кончине с ее агонизирующими фейерверками, отвратительно судорожным шампанским и пугающими собак ночными стрельбами, оцепенели теперь в ледяной взвеси.
В семь утра город почти не подает признаков жизни. В полутемном, промороженном, как рефрижератор троллейбусе лишь я да кондуктор - нахохлившаяся груда тряпок на сварном насесте.
Водителя не видно. Его словно и нет вовсе. И легко представить, как неуправляемый, но неумолимо влекомый гигантским, укрытым в самой сердцевине ночи магнитом, мчит в никуда дребезжащий троллейбус, все убыстряя ход мимо переметенных снегом остановок, по бесконечным черным улицам вечно ночного города…
Картина, скажем прямо, встает вполне себе безумная. Ну да ведь я и сам большую часть своей жизни провожу на обочине здравого смысла, по ту сторону реальности, которая и на торной дороге не совсем то, что она позволяет о себе думать.
И маршрутом этим я езжу без малого двадцать три года. А сумасшедшие и вовсе мой хлеб…
Я психиатр. Веду прием в диспансерном отделении областной психиатрической больницы. Дважды признавался лучшим по профессии, имею высшую категорию, недописанную в силу природной своей лености и недостаточной материальной мотивации кандидатскую, кучу грамот и звание почетного донора.
Я здоров. Нахожусь, как известный персонаж в самом расцвете сил и ничего меня здесь особо не напрягает.

Место моей работы после ремонта сильно похорошело. Не так давно больничка с размахом отметила свое первое столетие, и от большого пирога нам тоже кое-что перепало.
Плитка, пластиковый водопровод, подвесные потолки сменили вздутый линолеум, облезлые, не крашеные со времен коллективизации стены и круглогодичную капель прогнивших труб.
Даже раздолбанные дорожки, по которым и посуху-то было не пройти, совместно с подвергнутыми трудотерапии больными к осени заасфальтировали.
Полгода диспансер лихорадило. Шум, пыль, долбежка. Регистратура ютилась в закутке справа от входа, из которого на время убрали аптеку.
Толчея, неразбериха с карточками. Очередь спускалась с лестницы, кольцами тянулась во двор.
Но уж теперь…. Аптеку, правда, назад так и не вернули. Пусть сумасшедшие с рецептами по городу помотаются. Зато в фойе просторнее.

Открываю заиндевелую железную дверь. На первом этаже прохладно, светло, непривычно пустынно. В регистратуре вместо шатких стеллажей установлены теперь бутафорские сейфы со сдвигающимися дверцами и колесиками вместо ручек. Обновленная конструкция, вероятно, символизирует новый уровень защиты врачебной тайны.
За стеклом одинокая регистраторша Амина.
- С Новым Годом!- она глотает гласные и улыбается. Впрочем, улыбается Амина всегда. Даже в будни, когда сражается с клубящейся очередью
За стойкой, напротив, под щитом с расписанием врачей - охранник в тельнике и камуфляже, он же вахтер Петрович, с полгода, как уволившийся из армии прапорщик. У него круглое красное лицо, толстая серебряная цепь с крестом и испепеляющая страсть к зимней рыбалке.
Здороваюсь. Беру ключи от кабинета. Даже сегодня он все о своем: подлещики, чебаки, окунь…
- Олег Петрович, голубчик,- говорю я по отечески строго,- грань между увлечением и манией тонкая, как апрельский ледок…

Пока поднимаюсь к себе на второй этаж, слушаю эхо собственных шагов. Пятиэтажное, чисто вымытое здание пусто. Даже дневной стационар - он наверху - распустили на каникулы.
Забавно, но не все мои коллеги с легким сердцем соглашаются дежурить в такие вот праздничные дни. Ну, кого сейчас можно встретить? Разве что тень отца Гамлета забредет? А ведь в будни на прием запросто может заглянуть не только сам принц Датский, но даже его автор собственной персоной, а то и в нескольких ипостасях.
В кабинете сажусь, наконец, за свой стол. Прием до двенадцати тридцати. Медсестры Леночки сегодня нет, и некому будет скрасить мужское одиночество.
Женщины по злой воле Эльвиры Николаевны - нашего завотделением - с первого по десятое отдыхают. Завтра дежурить придет Леша Колбышев и все, до одиннадцатого врачи вне зоны доступа.
Если что - вызывайте cкорую психиатрическую помощь.
Пока же я извлекаю из тумбочки подаренную мне в канун Нового года бутылку «Дойны» - чудесного, девятилетней выдержки молдавского коньяка. «Дойна», как и многие ее собратья, несколько лет как исчезла с прилавков и теперь меня гложет тревога - а не коснулся ли ветер перемен ее когда-то превосходного качества?
Есть, конечно, проверенный способ определить выдержку коньяка. Встряхнув бутылку, надо посмотреть, с какой скоростью стекают капли по стеклу. Но бутылка заполнена почти до верху и это сильно затрудняет расчеты.
Пробовать же коньяк, по крайней мере, до конца рабочего дня, в мои планы не входит.
Слаб человек и немощны усилия его,- вздохнув, я определяю бутылку в нишу на стеллаже между толстенным желтым томом Гурджиева и серо-зеленым избранным дедушки Фрейда. Выглядит очень гармонично и видно бутылку только с моего места. Если и принесет сегодня кого-нибудь, то - будьте любезны!- присаживайтесь.
Стул для посетителей стоит напротив, и содержимое полок скрыто от них боковой стенкой шкафа.
Я же, усевшись прямо, упираю кончик языка в небо над верхними зубами, уголки рта приподняты, и впериваю немигающий взгляд чуть выше коричневой этикетки, в кристаллик света, мерцающий в глубине золотисто- медовой жидкости.

Солнце Дубоссарских виноградников. Горячий дурман луговых трав. Тяжелые головки цветов, запах просыхающего ночного дождя в глянцево - красных лепестках. Запах щекочет ноздри. На языке, уже в горле тягучая обжигающая влага.
Кожу на лице пощипывает горячее полуденное солнце. Обволакивающее тепло волна за волной поднимается к темени…

Если я до конца приема не напьюсь, это будет означать сокрушительную победу моего несгибаемого духа над моей же изнемогающей от жажды плотью, но куда важнее был бы совсем иной результат.
Когда-то, еще в бытность мою студентом - медиком, писал я курсовую по теме «Влияние внушенных органолептических ощущений на биохимический состав крови».
Суть работы была предельно простой. Я погружал своего товарища по комнате в общежитии в состояние гипнотического сна, после чего он выпивал 100(сто) граммов чистого медицинского спирта. Для молодого, привыкшего к много большим нагрузкам организма доза, разумеется, опасности не представляла.
Установка, которую он получал, была нехитрой: «В стакане вода»!
Пробужденный по моей команде, он не только оставался трезв, но смело мог бы дохнуть в трубочку самого озабоченного гаишника.
Спирт полностью расщеплялся на воду и сахара!
Обратный же ход у меня решительно не получался, что приводило меня к мысли о том, что разница между сотворенным Спасителем чудом обращения воды в вино и медицинским экспериментом все-таки существует.
Но боль давней неудачи не смогла убить во мне исследователя. Получить доступную методику дистанционного опьянения - это ли не цель для настоящего ученого?
Вот уж поистине был бы вклад в сокровищницу мировой культуры. А где, как не в психбольнице, его и вносить?
Иногда мне кажется - еще один подобный юбилей и пафосную литую надпись над главным входом «Учреждение высокой медицинской культуры» можно будет оптимизировать до простого «Учреждения культуры».
Да если б в память о каждом ее деятеле, когда-либо зависавшем в этих кирпичных, цвета свежих внутренностей корпусах осталось, хотя бы по скромной мемориальной доске, безобразный административный корпус облагородился бы мрамором, по крайней мере, по самые свои решетки…