Квартира Гумилева была полна крыс. Ему объясняли, как от них избавиться, но Гумилев отвечал, что крысы у него домашние, разводит он их на случай голода, а с одной так и вообще за лапу здоровается. Он сидел по вечерам у камина, читал горничной стихи по-французски, горничная чистила ему картошку, и они мечтали, что наступят времена без большевиков, когда Гумилев разбогатеет, станет есть на ужин жареных уток и купит себе аэроплан.

Но пока всего этого не было, а была Аня Горенко, был сын Лёвушка, вот эта их квартирка, стихи, конечно, и еще - была Африка. В Африку Гумилев всякий раз ехал несмотря ни на что. Мог проснуться с температурой под 40, полдня бредить белыми кроликами - казалось бы, ну всё, помирает, но потом складывал вещички, выпивал рюмочку и бегом на поезд.

Из Африки Гумилев тащил всё, что только можно, дома у него стояло большое чучело черной пантеры, зимой он ходил в шубе из убитого им леопарда, Музей Этнографии пополнялся благодаря Гумилеву ценнейшими коллекциями - и все вроде счастливы, все, кроме самого Гумилева, которому всё равно чего-то не хватало и всё равно было одиноко.
- Путешествовать по Африке отвратительно, - говорил он. - Жара... Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. В Абиссинии я выходил ночью из палатки, садился на песок, вспоминал Царское, Петербург, северное небо и мне становилось страшно, вдруг я умру здесь от лихорадки и никогда больше всего этого не увижу.

Но не заболел он там никакой лихорадкой, не умер от жажды, не упал с верблюда, не погиб от копья бешеных сомалийцев, у которых только убившему безоружного человека разрешено жениться, не умер от тифа в конце концов, а ведь уж тифом-то в те годы кто только ни болел. Надежда Тэффи, например, болела. Она лежала в Париже в больнице, и её навещал Биншток. Ей было до того плохо, что она даже новости слушать не хотела.
- Я утомлять не буду, - говорил ей Биншток. - Я только одно. Новость. Гумилев расстрелян.

Завещание.
Очарован соблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей, мёртвой земле.

Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озёр
Молодые и строгие маги
Кипарисовый сложат костёр

И покорно, склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаённой усмешкою губ.

И когда заревое чуть тронет
Тёмным золотом мраморный мол,
Пусть задумчивый факел уронит
Благовонье пылающих смол.

И свирель тишину опечалит,
И серебряный гонг заревёт,
В час, когда задрожит и отчалит
Огневеющий траурный плот.

Словно демон в лесу волхвований,
Снова вспыхнет моё бытиё,
От мучительных красных лобзаний
Зашевелится тело моё.

И пока к пустоте или раю
Необорный не бросит меня,
Я ещё один раз отпылаю
Упоительной жизнью огня.

Иcтοpия уcпexa Джeκa Лοндοнa

Ροдилcя Джοн Γpиффит Чeйни 12 янвapя 1876 гοдa в CШΑ. Μaть eгο былa οcοбοй вecьмa cтpaннοй – οнa οтличaлacь упpямcтвοм, cвοeвοлиeм и увлeκaлacь cпиpитизмοм. Οт οтцa – бpοдячeгο acтpοлοгa и мнοгοжeнцa – будущий пиcaтeль унacлeдοвaл οcтpый ум и жaжду κ пpиκлючeниям.

Κοгдa eму былο 8 мecяцeв οт pοду, мaть eгο вышлa зaмуж зa Джοнa Лοндοнa – вeтepaнa Γpaждaнcκοй вοйны CШΑ. C тex пοp мaльчиκa cтaли звaть Джοн Лοндοн (Джeκ — умeньшитeльнaя фοpмa этοгο имeни, впοcлeдcтвии cтaвшaя твοpчecκим пceвдοнимοм).

Дeтcтвο Джeκa Лοндοнa былο нeлёгκим: ужe c 10-ти лeт eму пpиxοдилοcь пpοдaвaть гaзeты нa улицax. Οн вcтaвaл в 3 утpa, чтοбы уcпeть выпοлнить cвοю paбοту, зaтeм шёл в шκοлу, a пοcлe οκοнчaния зaнятий cнοвa шёл paздaвaть гaзeты. Ηe cмοтpя нa нeοбxοдимοcть paбοтaть, мaльчиκ c paнниx лeт пpиcтpacтилcя κ чтeнию. Οcοбeннο eму нpaвилиcь κниги ο пpиκлючeнияx и οтκpытияx.

Βтοpοй eгο cтpacтью былο мοpe. Джeκ чacтο бывaл в пοpту, cлушaя paccκaзы мοpяκοв, и дaжe пοдpaбaтывaл в яxт-κлубe, xвaтaяcь зa любую paбοту.

Β 13 лeт οн οκοнчил шκοлу, нa οтлοжeнныx cpeдcтвa κупил лοдκу и c тex пοp чacaми пpοпaдaл в мοpe, гдe pыбaчил и читaл. Οднaκο κ 15-ти гοдaм из eгο жизни иcчeзли и эти paдοcти. Дeлa ceмьи шли вcё xужe, и Джeκу пpишлοcь пοйти paбοтaть нa κοнcepвную фaбpиκу, гдe уpοвeнь οплaты тpудa был чpeзвычaйнο низκим, уcлοвия paбοты – ужacными, a тpaвмaтизм cчитaлcя дeлοм οбычным.

Μexaничecκaя paбοтa утοмлялa и οтупляла Лοндοнa, пοэтοму вcκοpe Джeκ cтaл иκaть дpугиe вοзмοжнοcти зapaбοтκa. Β тe вpeмeнa в Caн-Φpaнциcκο, гдe и жилa ceмья Джeκa, пpοцвeтaлa нeлeгaльнaя дοбычa уcтpиц. Дeлο этο былο οпacным, нο в cлучae удaчи мοжнο былο зapaбοтaть κудa бοльшe, чeм нa фaбpиκe. Ποэтοму οдοлжив 300 дοллapοв, Джeκ κупил шлюп и cтaл caмым мοлοдым «уcтpичным пиpaтοм».

Зарабатывал он действительно неплохо, однако то время стало периодом саморазрушения будущего писателя. Бесконечные попойки, драки, ночные набеги... Почти все заработанные деньги уходили на эту разгульную жизнь. Возможно, Джек так бы и погиб в какой-нибудь драке, но в конце концов он опомнился и нанялся на судно, которое занималось добычей морских котиков.

За те несколько месяцев, которые он провёл в море, Джек возмужал, окреп и вернулся домой, полный энергии. Однако по его возвращении жизнь снова вернулась в свою колею, и юноше опять пришлось идти работать на фабрику.

Со временем его начала одолевать депрессия, и Джек часами пропадал в порту. Однако в его судьбе произошёл новый поворот.

В 19 лет Джек Лондон поступил в среднюю школу, а затем благодаря своему упорству выдержал экзамены и поступил на механический факультет в Беркли. Однако проучился он там недолго - из-за недостатка средств учёбу пришлось бросить. Джека снова ждал тяжёлый физический труд.

В 22 года он начал писать повести и рассказы и отсылал их во всевозможные газеты и журналы, однако оттуда их неизменно возвращали. Но Джек не отступал и уже через полгода был опубликован его первый рассказ. Так начался головокружительный писательский взлёт Джека Лондона.

Его произведения стали популярными, и это начало приносить ему ощутимый материальный доход. Джек стал переезжать из одного дома в другой, более респектабельный, и вообще жил на широкую ногу. Он наслаждался тем комфортом, который давали ему деньги.

Наслаждался так, как это может делать только тот, кто сполна познал что такое нужда. В одном из своих писем Джек писал: «Мне нравится приятное чувство, порождаемое хорошо сшитой одеждой».

За свою литературную жизнь Джек Лондон написал 200 рассказов, 20 романов, 3 пьесы и заработал около миллиона долларов. Однако за этой цифрой скрывается каторжный труд, поскольку ещё в начале своего писательского пути он установил себе за правило писать не меньше 1000 строк в день и всегда строго ему следовал.

Прожил писатель Джек Лондон недолго - всего 40 лет, однако он успел осуществить свою мечту.

(Материал взят из сети интернета)

Фрагмент из эссе Иосифа Бродского «Полторы комнаты».

Люди семейные редко едят вне дома; в России — почти никогда. Не помню случая, чтобы она или папа сидели за столиком в ресторане — ну или хотя бы в кафетерии. Мама готовила лучше всех на свете, исключая, быть может, Честера Калмана, но тому было из чего готовить. Чаще всего я помню ее на кухне: в фартуке, раскраснелась, очки немного запотели — отгоняет меня от плиты, а я пытаюсь стянуть что нибудь с конфорки. На верхней губе капельки пота; коротко стриженные и крашенные хной, а так — седые волосы растрепались кудряшками. «Иди отсюда! — восклицает она. — Нетерпеливый какой!» Такого я больше не услышу.

И не увижу, как открывается дверь (как ей удавалось, держа при этом обеими руками кастрюлю или две здоровенные сковородки? Опускала их на ручку и надавливала всей тяжестью?) и она вплывает с нашим обедом-ужином-чаем-десертом. Папа читал газету, я не отрывался от книги, пока не позовут, и она знала, что помощи от нас не дождаться, да и неуклюжие мы. Мужчины в ее семье об учтивости знали больше, чем сами были на нее способны. Даже когда проголодаются. «Опять своего Дос Пассоса читаешь? — замечала мама, накрывая на стол. — А Тургенева кто будет?» — «Чего ты от него хочешь? — вторил ей отец, складывая газету. — Одно слово — лодырь».

На фотографиях родители Бродского Мария Моисеевна и Александр Иванович в Полутора комнатах. Из собрания музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме.

Принес я ее домой на ладони. Было это двенадцать лет назад. Месячный щенок-фокстерьер по имени Глаша. Расцветкой напоминает березовую чурочку. Нос — крошечная боксерская перчатка...

Короче, Глаша была неотразима.
В Таллинне я стал подумывать о Глашином замужестве. Позвонил знакомому кинологу. Он дал несколько адресов и телефонов.

Аристократическая генеалогия моей собаки побуждала к некоторой разборчивости. Я остановился на кобельке по имени Резо. Грузинское имя предвещало телесную силу и буйство эмоций. Тем более что владелицей Резо оказалась журналистка из соседней эстонской газеты — миловидная Анечка Паю.

Любовный акт должен был состояться на пустыре возле ипподрома.

Резо выглядел прекрасно. Это был рыжеватый крепыш с нахальными глазами. Он нервно вибрировал и тихонько скулил.

Аня пришла в короткой дубленке и лакированных сапогах. Залюбовалась моей собакой. Воскликнула:

— Какая прелесть!
Добавив:

— Только очень худенькая...

Как будто усомнилась, возможен ли хозяйству прок от такой невестки.

— Сейчас это модно, — говорю.

Аня полемично шевельнула округлым бедром.

Мы обменялись документами. Родословная у Глаши, повторяю, была куда эффектнее, чем у моего друга Володи Трубецкого. Документы Резо тоже оказались в порядке.

— Ну что ж, — вздохнула Аня и отстегнула поводок.

Я тоже отпустил Глафиру.

Был солнечный зимний день. На снегу лежали розоватые тени. Резо, почувствовав свободу, несколько обезумел. С лаем отмахал три широких круга. Глаша наблюдала за ним с вялым интересом.

Побегав, Резо опрокинулся в снег. Видимо, захотел охладить свой пыл. Или показать, каких трудов ему стоит удержаться от безрассудства.

Затем отряхнулся и подбежал к нам. Глаша насторожилась и подняла хвостик.

Кобелек, хищно приглядываясь, обошел ее несколько раз. Он как будто увеличился в размерах. Он что-то настоятельно бормотал. Мне показалось, что я расслышал:

— Вай, какая дэвушка! Стройная, как чинара. Юная, как заря... Ресторан пойдем. Шашлык будем кушать. Хванчкара будем пить...
Глашин хвостик призывно вздрагивал. Она шагнула к Резо, задев его плечом.

И тут случилось неожиданное. Визгливо тявкнув, кобелек рванулся прочь. Затем прижался к лакированным сапогам хозяйки.

Глаша брезгливо отвернулась.

Резо дрожал и повизгивал.

— Ну что ты?! Что ты?! — успокаивала его Аня. — Ну, будь же мужчиной!

Но Резо лишь повизгивал и дрожал.

Он был темпераментным импотентом, этот развязный кацо. Тип, довольно распространенный среди немолодых кавказцев.
Сейчас Глафире двенадцать лет.

Двенадцать лет мы знакомы.

Двенадцать лет нашу семью потрясают раздоры и всяческие катаклизмы.

Мы без конца ссорились и разводились. Семья, как говорится, рушилась. И даже возникали новые побочные семьи. Только Глаша оставалась неизменно близкой и родной. И любила нас всех одинаково.

Глаша часто спит у моих ног. Иногда тихонько стонет. Возможно, ей снится родина. Например, мелкий частик в томате. Или сквер в Щербаковом переулке...

Не печалься, все будет хорошо.

И прости, что у меня нет хвоста. (В Союзе был, и не один.) Прости, что у меня есть ботинки, сигареты и рассказы Фолкнера.

В остальном мы похожи. Немолодые раздражительные чужестранцы с комплексами... Сообща таскаем колбасу из холодильника...

СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ, «Наши»

Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.

В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.

Пришел король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.

На вересковом поле,
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый — на живом.

Лето в стране настало,
Вереск опять цветет,
Но некому готовить
Вересковый мед.

В своих могилках тесных,
В горах родной земли
Малютки-медовары
Приют себе нашли.

Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой наравне.

Король глядит угрюмо:
«Опять в краю моем
Цветет медвяный вереск,
А меда мы не пьем!»

Но вот его вассалы
Приметили двоих
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.

Вышли они из-под камня,
Щурясь на белый свет,-
Старый горбатый карлик
И мальчик пятнадцати лет.

К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но ни один из пленных
Слова не произнес.

Сидел король шотландский,
Не шевелясь, в седле.
А маленькие люди
Стояли на земле.

Гневно король промолвил:
«Пытка обоих ждет,
Если не скажете, черти,
Как вы готовили мед!»

Сын и отец молчали,
Стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними,
В море катились валы.

И вдруг голосок раздался:
«Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь!

Старость боится смерти.
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну!» —
Карлик сказал королю.

Голос его воробьиный
Резко и четко звучал:
«Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал!

Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем...
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нем.

Пускай его крепко свяжут
И бросят в пучину вод —
А я научу шотландцев
Готовить старинный мед!..»

Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.

Волны над ним сомкнулись.
Замер последний крик...
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:

Правду сказал я, шотландцы,
«От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.

А мне костер не страшен.
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед!»

• Подписывайтесь на наш Telegram - всё самое интересное из мира литературы: цитаты, стихи, рассказы, статьи, материалы от подписчиков и многое другое… - https://t.me/averinaclub

______
Роберт Льюис Стивенсон
Вересковый мед
Перевод: Самуил Маршак