Моя семья годами выписывала «Роман-газету». Жаль, никто из них не узнает, что я тоже попал в их любимый литературный журнал

Моя семья годами выписывала «Роман-газету». Жаль, никто из них не узнает, что я тоже попал в их любимый литературный журнал

Где-то за спиной осталась трасса
И полей льняные лоскуты.
Выгорело ветру-свистоплясу
Провожать меня до темноты.

Взмахивал тенями виртуозно,
Солнцу уступив последний штрих.
Звякали монетами березы,
С флангов подступали огневых.

Вытекла из трещины оврага
Горькой речкой синяя полынь.
Над межой оборванной бумагой
Дым повис с осенних именин.

А деревня не ждала бродягу,
Дом приник к сараю мятым лбом.
Здесь забвенье вывесило флаги
Да луны сверкает белый хром.

Тишина. Не слышно даже лая.
Тьмы окольной проступает след.
Где однажды детство я оставил,
Никого из прежней жизни нет.

<...> и город мой в объятиях тумана,
И рёбрами вонзаются мосты;
Река блестит, как хвост левиафана,
На "короблях" хоронятся хлысты.

Идёшь один в полуночи осенней,
Сквозь пласт веков, через фабричный дым,
И слышишь, будто кормщик на раденьях
Поёт распевцы голосом грудным.

#валериймаккавей

#the work in progress
И снова мы лежим бок о бок, на покрывале посреди жаркой тишины. Безмолвны, не шелохнутся в насторожённом ожидании длинные листья упругих Ив вокруг овальной полянки. Молчим и мы, как они, как беззвучный песок, и неподвижно склонившееся к нам из неба солнце.
Глаза мои зажмурены крепко-накрепко. Потому что у меня нет тёмных защитных очков, но лучи всё равно просачиваются сквозь кровянисто-красный туман в моих веках и оборачиваются чёрной болью.
— Голова болит, — чуть слышно выговорил мой вдруг осипший голос.
Кровавый туман темнеет и мне становится невыразимо хорошо — она положила свою ладонь на мои веки. Не открывая глаз, я нахожу запястье и, молча, сдвигаю её руку ниже, — к моим губам. Я благодарно целую нежную мягкую ладонь, что унесла мою боль, и растворяюсь в неизъяснимой неге, лучше которой нет ничего на свете.
Ах, до чего поспешный вывод! Приподнявшись на локте, она склоняет своё лицо над моим… Её губы коснулись моих и — я узнаю́, что всё-таки есть нечто получше, только этому «нечто» имени нет.
...«поцелуй»??
Когда, сливаясь, расплавлено таешь в купели встречных губ, тонешь в их необъятности и, вместе с тем, пари́шь в неописуемой выси… и ещё целый океан совсем невыразимых ощущений… На всё про всё 3 три слога:
...«по-це-луй»??
Для беспредельности, что безграничней мира?..
Хмм, ну-ну…
Как бы там ни было, немало этих слогов сложили мы в тот день…
. .. .
А когда мы уже шли к заводи для перевоза на обратную сторону, чтобы не упустить электричку, я остановил её в тесном Ивняке и поцеловал. Прощально. Дальше целоваться не получится, там ведь не кондукторы у задней двери автобуса.
Она ответила на поцелуй усталыми губами и, не глядя мне в лицо, сказала с грустью: «Глупенький, тебе ещё надоест это».
Я не поверил ей...
(...некий Немецкий умник, фамилия его, кстати, Бисмарк, сострил однажды: «Только дураки учатся на собственном опыте, я предпочитаю учиться на чужих ошибках».
«... не поверил ей...» Ха! А ведь сколько раз на личном опыте убеждался, что моя сестра Наташа, будучи на два года младше, превосходила мою способность жить в нормальном мире? Весьма и очень даже неоднократно.
Нежелание полагаться на чужие ошибки стоит на моём пути в политику Бисмаркова роста.
Малость утешает, что к дуракам я не причастен тоже, поскольку личный опыт мне не впрок. Вот интересно, в какую-такую категорию получится меня впихнуть?
Ладно, не станем отклоняться, сейчас этот вопрос не в тему...)

Только в Омске.
Солнце закатывают портовым краном.