НИГМА
(рассказ)

Его звали Нигма. Недели две тому назад Ван Палыч, шаря глазами по бараку в поисках – до кого бы докопаться, уставился в сутулую спину дохляка и рявкнул, видимо, силясь переорать нью-эйдж в бывших когда-то белыми наушниках студента: «Слышь! Дай послушать Энигму!». Все уже знали, что слушает дохляк. «Энигму, говорю!» - повторил обернувшемуся Палыч и расхохотался. «Ну ты… Нигма!». Кликуха прижилась.

Дело было в августе прошлого года. Мы шабашили сборной бригадой разносольных нелюдей. Количеством - четыре с половиной. Матерый, далеко за сорок, Палыч, дохляк, двое тридцатипятилетних - это мы с Виталичем - и казах-бригадир неопределенного возраста, из местных, к которому каждое утро приходила жена с узелком огородной снеди - всякие там огурчики, помидорчики.

Дохляк не ныл и по-своему даже старался, но за цельнорабочего не канал. Толку от него было: принеси-подай. Строили похожий на ковчег, кривой от рождения коровник. Дело было в широком поле, с парой сел и узкой полоской реки у самого горизонта. Жили мы в ста метрах от стройки в мазанке, которую местные прозвали бараком. Мимо нас проходила пыльная проселочная дорога - от села к реке, почти два километра в обе стороны.

Был вечер того дня, когда сделанное - мы таки навесили пахнущие строганной доской ворота - начало обретать вполне очевидные очертания, и захотелось выпить. Развести костер и выпить. Под горячий запеченный картофан. Выпить и поточить лясы. И поорать песен. Если не дойдет до кулачков, конечно.

Дохляк не пил и не дрался. Говорил, что ему восемнадцать, но выглядел мелким задротом с фантазиями. Пару раз я видел, как он прячет в нагрудный карман фото блондинки. Мне, да и всем остальным, думаю, была понятна причина, по которой он сбежал от мамкиных котлет с макаронами. Любофф, мать ее. Так я думал тогда.

Виталя, здоровенный детина двух с половиной метров от пяток до кучерявой дури в башке, и наш казахский бригадир Жумагали спорили - дала или не дала дохлику телка с фотки. На «Че скажешь?» я сказал «Таким не дают», и все со мной согласились.

Виталя с самого первого дня подвязался костровым. И сейчас на пепелище он вовсю настругивал щепок для розжига, а я полез за водочкой в погребок - такой типа кротовой норы, прикрытой от двуногого зверья неприметной доской.

Палыч притащил из барака пять турковриков, раскидал их у кострища, приволок черное от копоти ведро с картошкой. Виталя высыпал картошку в центр угольного пятна, поставил над ней ведро вверх дном, обложил его остатками нашего деревянного зодчества - брусками, рейками, спилами досок. На манер лучин понатыкал приготовленных щепок и поджег. Каждую отдельной спичкой.

Солнце коснулось тонкого горизонта, и мы естественным образом расположились около источника тепла, каждый пока еще со своим утеплителем: я с ног до головы в джинсе, Палыч с клетчатым пледом на плечах, Жума в выцветшем красном махровом халате, Нигма в рэперской толстовке с капюшоном, а Виталя обходился жаром пламени разгоревшегося костра, пускающего снопы искр в темнеющую высоту.

- Ну что, Нигма, сколько балок сегодня положил? - завел любимую телегу Палыч.
- Виталя, картофан не сгорит? - я расставил на куске клеенки, расстеленной на земле, пластиковые стаканы, наломал большими лохматыми ломтями свежий хлеб, располовинил похожим на мачете охотничьим ножом помидоры, вынул из целлофанового пакета вымытый пучок зеленого лука.
- Все нормально с картофаном и с рыбой, - отозвался гигант.
- С рыбой?
- Пацан на велике из Ромашково. Купил, короче. Сомик. В глину - и в угольки. Ща будет.
- Рыба - это хорошо! Да, Нигма? Ну, так что там с балками?
Виталя полез ковырять веткой костер с самого краю, где огонь, уже расквартированный по древесным углям, жил разнообразными мерцающими жизнями, раскопал бурый кусок спекшейся глины, отшвырнул его ногой от кострища, присел рядом на корты и посмотрел на меня:

- Куда ложить?
- Не ложить, а класть, Виталич!
Главным в нашей бригаде, по идее, должен был быть Жумагали - наш бригадир. Но почему-то не был. Несмотря на то, что я приехал на точку последним и не особо разбирался в строительстве, постоянно слышал «Чë думаешь?», «Куда ставить?», «Как крепить?» и вынужден был жить с некоторым напрягом в голове. Получался какой-то замкнутый круг.

- Да накласть. Кому надо, Андрон, тот пусть и кладет, а я буду ложить!

В физическом смысле Виталю бог не обидел. Он был полон здоровьем в каждой оконечности своего могучего тела. От того улыбка его казалась и доброй, и хищной одновременно.

- Вот вы не правы, Виталий, нужно уважать язык, на котором говоришь, - попытался поддержать меня Нигма.
- А ты куда лезешь, студент? Ты, типа, философ? - вмешался Палыч.
- Слышь, Палыч, отзынь от него, - Виталя добродушно, но не без нажима глянул на Палыча.
- А я че? Слышь, дохлый, чем твой язык лучше этого? - Палыч показал дохляку язык и заржал. - Ты че, добрее стал от твоего «кладешь»? Вчера не ты мыша лопатой располовинил? В бараке. А чего он тебе сделал? Это ж рецидив, а, студент? Ты сам за свободу споришь. А мыша свободы лишил и жизни. Как так, а?
- Она мне мешала спать.
- Вот ведь, сука, какая неудобная мышь попалась. Ты же доктор, студент. Спасать должен, а на деле мокрушник. Интеллигент, сука! Как так? А? Виталь! Учить таких надо!
- Кого надо, того пусть и учат, а ты нашего не трогай. Какой ни есть, всяко наш, - сказал Виталич.

Я посмотрел на дохляка. Нигма опустил голову.

- Жарайды! - вмешался Жумагали, - Андрон-джан, наливай пожалуйста.
- Ща. Пускай Виталич победит закусон, и вздрогнем, - я с улыбкой кивнул на Виталю, который очищал от раскаленной глины рыбу, давясь слюной, обжигаясь, но не отступая. - Виталич, ты бы и картофан достал, чтобы не дергаться уже…
- А я вот подумал... - Виталя передал мне разделанную рыбу и полез вытягивать из костра ведро. - Зло живет в человеке. Как болезнь какая.
- Давай, Андрюх, плесни по граммульке за добро для аппетиту, - оскалился Палыч. - Студентику тож. А то он от злобы народ жрать начнет.
Все заржали. Нигма зыркнул на Палыча, и, будто решившись, бодро повернулся ко мне:

- А давайте! - схватил и подставил стакан.
- Охолонись, молодежь. Терпение - добродетель, - ответил я, заканчивая с сервировкой. - Что ты там говорил про зло, Виталя?
- Зло внутри человека. Ждет момента и гадит человеку, чтобы он его выпустил. Шепчет в ухо - у тебя нет бабы, нет машины... Или бабла. Собачит с дружбанами. Вот и бухаешь от зла. До нитки. А человек-то хороший.
- Бабла нет - это общее зло, Виталя. Если бы все так просто... По-твоему, зло - это что-то отдельное от человека?
- Я не знаю. Вон Жума не богаче курицы, а счастливый. Поет. С птицами базарит.

Виталя уже справился с ведром, умудрившись при этом не разрушить костер. Картошка лежала дымящейся горкой рядом с бутылкой водки, аппетитно дополняя остальной закусон.

- Ақымақ емес, - улыбнулся Жума. Он был очень доволен возможностью свободно высказываться по любому поводу, не подозревая о том, что я вырос в Казахстане и прекрасно понимаю его язык.

Я разлил по стаканам. Под линеечку, как положено. Подняли.

- Ну! За ворота! - выдохнул Палыч.

Опрокинули.

- А вот ты, по-моему, не злой, Виталич, а очень даже добрый, - улыбнулся я.

Виталя вытер руки мятым куском газеты, скомкал его окончательно, зашвырнул навесиком в пламя и уселся рядом со мной.

- Не злой я, Андрюх. Давай по второй.

Я налил. Опрокинули без тоста. Все, кроме бригадира, смотрели на освещаемое костром лицо Виталия. Виталич молчал.

- Ну, у всего есть причина, - сказал я, и, видимо, это была та самая ключевая фраза, которая вкупе с двумя стаканами водяры должна была разблокировать в башке дохляка героя. Потому что он как-то сразу встал, секунды две жестикулировал, типа обращаясь ко мне, и уж потом, разогнавшись таким образом, выпалил:

- Какая нахер причина? Что вы несете? Что вы вообще знаете про добро и зло? Вы сами во всем виноваты. Нет никакого зла. Как стадо баранов! Всему найдете оправдание!
- Ой, мля! Затарахтела тарахтелка... - Палыч поднялся, сделал шаг к Нигме, но тот обернулся: - Отвали от меня нахрен!

На что Палыч вдохновенно вскинулся, это уже была его территория.

- Ты че, олень? - зашипел он. - Ты кого тут кружить собрался, чепушила? Ты у меня, пес, петухом запоешь!

Студент схватил здоровенный дрын, валявшийся у его ног, шагнул вперед и выдавил с тупой яростью:

- Пошел ты! Ненавижу!
- Ну, давай, - Палыч раскинул руки. - Тебе ж не впервой! А, малыш?
- Да вы че? - Я вскочил. - Завязывай, Палыч! А ты сядь!

Для меня было странным, что ни Жумагали, ни Виталич не впряглись за дохлика, просто остались сидеть как сидели. Студент опустил дрын и пошел прочь от костра. Палыч некоторое время смотрел на темную удаляющуюся фигуру, а потом сказал, не поворачивая головы:

- Ты нихера не знаешь?
- Чего не знаю?

В наступившей тишине было слышно, как трещит костер, а Жумагали вполголоса поет старую песню про Бекежана и Кыз-жибек.

- Не надо, Палыч, - сказал Виталя.
- А че не надо?! Да задолбало! - Палыч повернулся ко мне. - Короче. За неделю до твоего приезда к этому уроду приезжал дружбан, уговаривал вернуться к евонной бабе. Она крутанула хвостом, типа, ну, и он психанул, свалил короче. Как сюда попал, не знаю, - Палыч замолчал. - Ну, короче... Сели посидеть, выпили нормально так. Потрещали. Мы за баб, они за политику. Типа, Крым - не Крым. Бригадир и Виталя спать пошли, а я еще тут был. Дружбан его мозговитый попался, ну и заспорили они. Культурно так, вроде.

Палыч налил всем водки. Выпил и уставился в темноту.

- Ну? - не выдержал я.
- А че ну? Вон он, там, за тем холмом и лежит… Да не, шутю. Студент вскинулся на ровняке, орать стал, типа, гореть вам в аду, вертухаям. Как епнутый. А потом вот этим дрыном его враз и ушатал. Одним ударом по куполу. Схватил «Нннааа, сука», - и нет парня. Ушел. Еле откачали. А ты говоришь... Потом сопли жевал. Типа - была причина. А какая нахер причина? Сидели, ровно базарили. Я не понимаю! Если бы я не вписался, он бы его замочил, ей-богу. Такие, сука, интеллигентские базары...

Было и смешно и мерзко. Я сказал:

- Ну, нет зверя страшнее человека.
- Достал он меня. Смотрит, как на врага народа, сучонок. Дай такому ствол - любого несогласного положит. Ладно, я спать. - Палыч поднялся. - Виталя, туши костер, завтра много работы. Жума уснул, что ли? Не трогай его, пусть спит. Плед на него накинь.

Палыч стянул с себя плед и протянул мне:

- Замерзнет - придет.


*

Я проснулся от женского крика. Некоторое время лежал в сумерках, пытаясь понять - кричали во сне или наяву. Виталя и Палыч еще спали. На всякий случай я вышел на улицу.

Было раннее утро. Я сразу увидел жену бригадира. Она сидела над Жумагали, который лежал у кострища на своей пенке с перерезанным горлом. Я кинулся в барак. Опрокинул стул, увидел, как Виталя повернул голову, просыпаясь, и пошел к кровати Палыча. Он был накрыт одеялом. Обычно он так и спал, укрывшись с головой. Я до жути испугался своего предчувствия. Как же я хотел ошибиться, но буквально влип в черную лужу крови, собравшуюся под его кроватью. Я потянул одеяло и увидел надрез на его шее.

Вещей дохляка не было, как и его самого. Я позвонил в село, там кинулись искать участкового.

Мы с Виталичем решили идти в сельсовет сами. В этом не было никакой необходимости, но возвращаться в барак не хотелось. У меня было физическое ощущение присутствия того самого зла, вышедшего наружу, о котором накануне говорил Виталя.

Мы вышли на пыльную дорогу. Солнце едва взошло над горизонтом, нагревая свежий, остывший за ночь воздух. Но идти было невероятно трудно. Как во сне, когда нужно бежать, а не можешь и вязнешь, и ощущение ужаса сменяется смирением и желанием опуститься в дорожную пыль и ни о чем не думать, ничего не бояться.


____
Февраль 2015

РОДИНА
(рассказ)

“Вот, суки!” - думал Гордеев, разглядывая почерневшую от гангрены ногу, напечатанную под дурацким предупреждением на прежде бело-черно-желтой упаковке его любимой “Коибы”, - “Подать бы на вас в суд…” Открыв пачку, он не стал выбрасывать отрывной лепесток фольгированной упаковки, сложил его вдвое, провел по месту сгиба ногтями, расправил, аккуратно разорвал на две половинки, и сунул их под оберточную пленку, спереди и сзади так, чтобы они закрывали уродливую глупость отечественных мракоборцев.

“Аруба” оставалась чуть ли не единственным подпольным заведением, где все еще можно было выпить чашку хорошего кофе с хорошей кубинской сигаретой или хороший виски с хорошей сигарой - это уж по желанию и достатку. Правда, курить здесь можно было только купленное в баре. Гордеев курил Cohiba. Они напоминали ему любимые в студенчестве “Лигерос”, прозванные за крепость - “смертью под парусом”, французский “Житан” без фильтра, и - добываемый в буфете кубинского посольства за тогда еще советские копейки, изысканно-ядерный “Портагас”. В них была заметная доля крепкого сигарного табака, очищающего процесс от пошлости ширпотреба. Каждая затяжка  напрягала горло и дурманила голову тем самым неповторимым ароматом. Именно здесь хотелось цитировать Хэмингуэя, называться афисионадо, разбираться в абсенте и прочих благородных ужасах любителей здорового образа жизни, одержимых и потому заделавшихся законодателями и теперь истребляющих все, что не радуется зелёному салату и свежевыжатому сельдерею.

До встречи оставалось полчаса. Гордеев пришел в “Арубу" заранее, чтобы посидеть-подумать, хотя ещё утром решил: надо соглашаться. Перспективы, конечно, туманные, но они хотя бы есть. А здесь - “раша из раша” -  новый шеф упражняется в слабоумии, лезет во все дырки, хотя ни черта не понимает ни в проектировании, ни в производстве, а все их яйцеголовое КБ ему кивает, мол, мы-то знаем вас - комитетчиков, рано или поздно каждый пакует чемодан и переезжает в место потеплее.  Назвать новое изделие “Пустырником” мог только клинический идиот… Обидно... “Обидно,” - думал Гордеев, - “что не уехал когда звали. А сейчас какое там Токио, в  Палангу не выпустят: “Сиди, Гена, рисуй, работай, Гена…” Была шальная мысль все бросить и пропасть, уехать. Но куда тут уедешь? Все, что ни Москва и не Питер - глушь. Был бы помоложе - лет на двадцать - записался бы в торговый флот матросом и до ближайшего заграничного порта… Гордеев усмехнулся: “Кому ты там нужен?” И вспомнил Марка: “Хотя… Может и нужен.” И посмотрел на часы.


*

Марк. Такие тысячами, сотнями тысяч идут по улицам городов, едут, стоят в пробках, переминаются в очередях у касс супермаркетов, листают Фейсбук в вагонах метро, те, которые - типичные - футболка, джинсы, кроссовки: увидел, отвернулся, забыл. Единственная деталь - очки. Очкариков мало. Снимет и станет невидимым. Он появился в “Арубе” на прошлой неделе.  С порога направился к барной стойке, окликнул бармена, заказал пятьдесят текилы, расплатился, взял стопку и повернулся к залу. Перехватив взгляд Гордеева, он приподнял стаканчик, выпил и тут же пошел к выходу. Это было странно, потому Гордеев его и запомнил.

На следующий день очкарик появился снова. На этот раз у барной стойки с большой кружкой пива, выглядывал свободное место в зале. Заметив Гардеева, он приветливо улыбнулся. В ответ Гардеев жестом пригласил его к себе за столик.

- Марк! - протянул руку очкарик.
- Геннадий.
- Что вы сегодня курите? - Марк уселся напротив Гордеева и жестом подозвал официанта.
- Я как всегда, - Гордеев кивнул на лежащую перед ним открытую пачку “Коибы”.
- А я люблю экспериментировать, - Марк хищно улыбнулся, взял из рук подошедшего официанта сигарное меню, открыл и ткнул в него пальцем, - Вот это. “Боливар". Пачку. И… - в ход пошла винная карта, - “Олтмор”. Двенадцать лет. Сразу бутылку.
- Извините, “Олтмора” нет, - официант поджал губы. Стало казаться, что ему действительно жаль, - Могу посоветовать “Балблэр” девяносто девятого года.
- Вот этот? - Марк повернул к официанту винную карту. 
- Да, - кивнул официант, - Очень хороший виски.
- Вы не против “Балблэра” девяносто девятого года, - спросил Марк Гордеева.

Гордеев слегка смутился. Он не привык знакомиться вот так - наотмашь, тем более сходу пить, но раз уж сам позвал, то почему-бы и нет. Чисто символически.

- Да. Вполне.
- Отлично, - Марк повернулся к официанту, -  Неси “Балблэр”. И еще… “Камаро” и что-нибудь на закуску. Мяса. 
- Могу предложить куриные грудки запеченные под пармезаном, - официант достал крохотный блокнотик.
- Хорошо, - согласился Марк, - Два.
- Две порции?
- А я что сказал? Два. И “Камаро”.
- Я записал. Могу забрать меню?

Официант ушел. Марк вынул из внутреннего кармана пиджака айфон, достал из штанов зажигалку и положил их аккуратно около салфетницы. 

- Я пью виски по-ирландски. Не понимаю как можно разбавлять его колой. 
- Да, - согласился Гордеев, - Лучше закусывать, чем разбавлять… Часто здесь бываете? 
- Третий, по-моему, раз. Приятель привел. Хорошее секретное место, - Марк улыбнулся.
- Те кому надо о нем знают, - сказал Гордеев, - Это как-бы достопримечательность. Сюда приходят интуристы. Вот и не трогают. Я знаю хозяина. Он такой стопроцентный кубинец. Остался в Москве после универа. 
- Все запретное манит, как говорят. Это хороший маркетинговый ход. Смотрите сколько народа.
- Как обычно… 
-  А вы всегда на этом месте?
- Я его бронирую.
- О, так можно? - Марк изобразил удивление.
- Как в любых ресторанах.
- Отлично. Надо записать телефон.
- Я дам.
- Давайте, - Марк взял в руки айфон.

Гордеев нашел в телефоне номер “Арубы”: 

- Готовы записать?
- Да.
- Девятьсот пять… 
-  В начале плюс семь?
- Да, - Гордеев повернул телефон экраном к Марку.

Марк записал номер.
- Спасибо. Буду знать. В августе приеду в Москву с женой. Хочу показать ей это место. 

- Я так и понял, что вы не местный.
- Это так заметно? Не тяну гласные?
- Типа того.

Марк усмехнулся: 

- Я родился в Иерусалиме. Отец при Брежневе эмигрировал в Израиль, потом в Штаты.
- Никогда бы не подумал. У вас отличный русский.
- Это все мама.
- Значит вы интурист?
- Не совсем. Я два года уже работаю в России,  в Петербурге. Я и моя жена. Она русская.
- Питер шикарный город.
- Только очень холодный. Особенно зимой. Сырость… А вы отсюда?
- Да. Родился в Замоскворечье. Вы позволите? - Гордеев достал из пачки сигарету.
- Конечно. А можно мне ваших попробовать?

Гардеев протянул пачку. 

- А вот и наш “Балблэр”, - Марк кивнул в сторону приближающегося официанта, - Мне Москва больше нравится. Но у боссов свои планы. 
- Чем занимаетесь?
- Сырье. Лес, нефть, - Марк закурил, - Всего понемногу. Вывозим ваше богатство. А вы?
- Я инженер.
- Хороший инженер?
- Ну не знаю. Вроде не жаловались, - чиркнул зажигалкой Гардеев.
- Технарь, значит… Да-а, хороший табак, - Марк положил сигарету в пепельницу, взял в руки бутылку, - Вы уж простите мою бесцеремонность. Поговорить не с кем, а умного человека, как говорит моя мама, видно за версту. Давайте за знакомство.

Марк налил виски в бокалы. Подняли, чокнулись. 

- Лехаим - Марк пригубил, - Ммм… Не обманул-таки халдей. А?
- Да, неплохо, - Гордеев отпил и поставил бокал на стол.

Бархатное тепло приятно обожгло горло, вкус виски смешался со вкусом табака. 

- Не думаете переехать насовсем? - спросил Гордеев.
- А вы? - улыбнулся Марк, приподнял голову и выпустил пару колец дыма, - Где родился, там и пригодился.
- Этому вас тоже мама научила? - Гордеев затянулся сигаретой.
- Это я сам, - хохотнул Марк, - Слушайте, я тут у вас чуть не сел. Серьезно! Прилетаю в Питер, мне на паспортном контроле говорят “это не вы”. Молодая девушка смотрит в мой паспорт и говорит “это не ваша фотография”. Представляете? Вызвала офицера. Я у окна стою как идиот, они двое напротив. Сличают с оригиналом. Я на том фото с усами. Я палец к губе приложил, “а так?” - говорю... Ну что вы смеетесь? Это страшно. Отправят в Сибирь снег убирать, и родная мама не узнает где ее литл Марки. И знаете что? Знаете, чем кончилось? Я им показал мой аккаунт в Фейсбук. Мои фото. Маму, папу, дом в Огайо. И они меня пропустили. Паспорту не поверили, а Фейсбуку поверили. Вы представляете?
- А ваши что, лучше? - усмехнулся Гордеев, - Что ни заявление МИДа, то - ссылки на социальные сети.
- Эй нет, - Марк поднял палец, - Это совсем другое дело. У нас Псаки…

Гордеев расхохотался.

- Да ну ее к черту, политику, - Марк поднял бокал, - Давайте за дружбу.


*

- Готовы заказать?

Гордеев обернулся. Держа кожаную папку на манер подноса, у стола стоял улыбающийся Марк. 

- Are you ready? - прорычал он густым басом и обнял поднявшегося к нему навстречу Гордеева, - Как поживает мой русский брат? С чего начнем? Виски, текила? 

Гордеев натянуто улыбнулся. Финал прошлой встречи предполагал, как ему казалось, совершенно иное продолжение. Тогда, у кромки бассейна Петровской сауны, похожей своими мозаиками на перепрофилированный дворец пионеров, разглядывая покосившийся плафон сквозь бокал с коньяком, Марк сказал: 

- Гена, тебе нужны деньги. Деньги делают человека, Гена. 
- У меня есть деньги, Марик, - промычал Гордеев.
- Много денег, Гена. Много...
- Помню, один ген… - Гордеев запнулся и постучал себя пальцем по лбу, - гандон сказал… 
- Что сказал один гондон? - спросил Марк.
- Богатство это не много денег, а скромные потребности, - выдавил Гордеев, и они оба расхохотались. 
- Хорошая шутка, - сказал Марк, - Это твой шеф так шутит? 
- Не смешно на самом деле... - глупо улыбаясь Гордеев поднялся с шезлонга, подошел к краю бассейна и подпрыгнув шумно рухнул в воду.
- Не утони! - весело крикнул ему Марк, - Ты нам нужен живой!

Усаживая Гордеева в такси, Марк похлопал его по плечу: 

- Ты достоин хорошей жизни, Гена. Ты хороший человек... Подумай об этом.

Проснувшись на утро в своей холостяцкой двушке, Гордеев вспомнил о Марке, и о чем они говорили сначала в “Арубе”, потом - уже изрядно поднабравшись - по дороге в сауну, и чем больше подробностей всплывало в его похмельной голове, тем тревожнее ему становилось. Получалось, что он выболтал где и кем работает, и над чем конкретно, и все это как-то легко под шуточки Марка, вискарь и приплясывания молоденьких проституток, похожих на комсомолок с мозаичного пано над бассейном. “Вот так оно и происходит,” - думал Гордеев - и когда стоял в душе, и когда чистил зубы, и когда ехал в метро на работу. Ему вспомнился горбатый профиль Толкачева, с которым работал отец - они даже были знакомы - а потом оказалось, что Толкачев - ЦРУшник, предатель и его расстреляли, и даже заступничество Рейгана не помогло. Марк позвонил вечером. Позвал назавтра в “Арубу” - поужинать.

- Что-то ты сегодня не веселый какой-то. Что-то случилось? - спросил Марк усаживаясь напротив.
- Да нет, все нормально, - Гордеев вытащил из пачки сигарету.
- Ну смотри, можем все отменить, если нет настроения. 
- Как отменить? - смутился Гордеев, - Так просто отменить?

Страх, колотивший его последние сорок часов, вытеснила неожиданная обида, как будто он - Геннадий Гордеев - выиграл в лотерею крупную сумму денег, достаточную, чтобы уехать из этого гадюшника насовсем, навсегда, и вдруг обнаружилось, что получение выигрыша невозможно из-за какой-то совершенно глупой формальности, буквы в фамилии: “Видите, здесь написано Гардеев, а вы по паспорту Гордеев, через о…” И - прощай Токио, древние храмы и музей Фукагава, покорные японки и смелые камикадзе, всё, чем он бредил начитавшись в юности Акутагавы и Кобо Абэ. 

- Марк, давай начистоту, - Гордеев пошел ва-банк, - Ты же не случайно ко мне подошел. Давай уже, говори. Чего тянуть?

Марк молча вытащил из гордеевской пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и закурил.

- Ну что ж… Значит я не ошибся… - Марк говорил тихо и уверенно, голос его звучал теперь по-другому, - Ваша контора ведь в ведомстве ФСБ?
- Ну допустим, но я не комитетчик, - ответил Гордеев.
- Это и хорошо. Я хочу выйти через тебя на нужных людей… У вас в ГРУ крот. Очень большой чин. Поэтому напрямую нельзя. Мне нужна твоя помощь… Я хочу работать на Россию.
- Как на Россию? - растерялся Гордеев.
- Так, на Россию, - спокойно ответил Марк, - Это ведь и моя родина, брат.


____
2018 г.

ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
(рассказ)

Раджабова разорвало в пяти метрах от лейтенанта. Стреляли из подствольного гранатомёта из окна напротив. Хлопок - как будто по ушам лупанули ладонями - взрыв, и в том месте, где стоял Раджабов, на уровне его живота - кроваво-огненная вспышка. Падая в бурую кишлачную пыль, лейтенант видел как рассыпались “молодые”, как Серый с Басовым пошли в лобовую, в упор высаживая по обойме в черный провал уже бесформенного окна, как Басов метнулся к стене, швырнул внутрь гранату, и дом вздрогнув выплюнул в сторону дороги вспыхнувшее месиво из домашней утвари и чужой человеческой жизни. Тяжёлый гул, похожий на рев взлетающего семьдесят шестого, распирал голову, давил на затылок, сочился сквозь барабанные перепонки липкой, запекающейся на лице кровью, которая теперь была повсюду - на одежде, в захлебывающемся клокочущем горле, наполнила до краев, утонувшие в побагровевшем небе, глаза. Когда его подняли и понесли к БТР, он уже ничего не слышал и не чувствовал. Не осталось даже горькой досады, внезапно вспыхнувшей в его долгом затяжном падении, и почти детской обиды за то, что все так быстро закончилось, за то, что и он полетит домой в Черном тюльпане.

Потом глубоко в груди больно толкнулось сердце, и он проснулся. Мерцающее потрескивание цикад за распахнутыми окнами, больничный запах, шелест голосов в голове, похожий на шум дождя у самой реки, какой он любил в детстве: за спиной лес, впереди кипит поверхность воды, мокрый до нитки целишь, ведешь поплавок на длинной леске: сейчас, сейчас пойдет…


*

Бинты туго обхватывают голову, давят на глаза, но и без этого понятно, что за пропитанной кровью одеревеневшей марлевой повязкой висит густая, пропахшая фенолом и хлоркой, госпитальная ночь с переливающимся в храп сопением и бессвязным обморочным бормотанием подранков, единственное счастье которых - вот так вот с шумом дышать, видеть кого-то во сне и говорить, говорить с ним или с ней, пока ещё есть такая возможность.

Сухой воздух сушит горло. Хочется пить, но подать голос не получается. Тело остается тяжелым и непослушным.

“Хорошо бы домой через Москву… Прогуляться по Горького до Манежной, потом по Красной площади, поехать на ВДНХ, купить эскимо, и в павильон космонавтики. И в “Октябрь" на вечерний сеанс…”

За открытым окном голоса. Идут мимо: “Ruslar tez orada tark etadi.” “Kim sizga aytdi?” “Farhod.” “Allohu akbar…” [1]

Подумал с досадой: “Все вам, сука, не так. Братья, блять, по оружию…” И заныло в голове, и поплыл, и - то ли уснул, то ли потерял сознание.


*

- Проснулся?

Жара и шум: рев мотора, лязг гусениц за окном, запах соляры, закрывают окна, щелкает шпингалет, фоном в приемнике: “Из полей уносится печаль…”, болтовня соседей вполголоса.

- Проснулся? Кулешов! - женский голос, - Повязку не трогай. Слышишь меня? Пока нельзя. Все будет хорошо. Скоро домой поедешь… Вика, скажи Ивану Борисовичу, он хотел Кулешова посмотреть... Сделайте ему перевязку.
- Хорошо, Лариса Петровна.
- Ларисочка Петровна, что там с моей выпиской?
- Всему свое время, Титаренко. Доктор придет, все скажет.
- Понял.
- Попить бы…
- Потерпи, Кулешов. Сейчас придет медсестра… Вика! Займись.

И уже где-то далеко:

- Обязательно вколи ему потом успокоительное. Пусть еще поспит.

Голос рядом крепким табачным перегаром:

- Где это тебя так зацепило, браток?

Легкие шаги и шлейф аромата.

- Здравствуйте, Виктория Николаевна.
- Идите в кровать, Титаренко. Кулешов, можешь встать? Давай попробуем.

Вика пахнет полевыми цветами. Как Ленка, когда он целовал ее в темном подъезде, за помятыми ульями почтовых ящиков.

- Вот… До перевязочной дойдешь?.. Титаренко, помогите!
- Для вас завсегда, Викуля, - крепкие руки подхватывают Кулешова.
- Эх, товарищ капитан! А ещё гвардеец.
- Давайте я сам. Давай боец. Вот так. Пошли потихоньку. Видел бы ты какой я двухкассетник домой везу…


*

Ночь. Тоска смертная. Ощущение такое, как будто ничего дальше этой бетонной коробки нет. Пустота. “Что же это ты, паря, раскис?..” Крутится в голове одно и то же: гул турбовинтовых моторов, они летят с Раджабовым транспортником из Ашхабада. Раджабов достает из кармана фото жены с дочуркой. “Я Николай,” - тянет руку Раджабов, - “Ты тоже в сто восьмую? Класс! Вместе будем душманов крошить!” В Кабуле, в аэропорту, когда они садятся в УАЗик, прапор говорит сержанту: “Лейтенанта поберегите. Молодой..” И сухой воздух, и душный запах полыни…


*

- Ну вот! Совсем другое дело… Глаза сразу не открывай, - Иван Борисович, разматывает бинт и внимательно смотрит Кулешову в лицо, - Да ты красавец. Да, Вика? Посмотри какой у нас Кулешов завидный жених. Женат?

Кулешов аккуратно, будто боясь расплескать дрожащий на приоткрытых ресницах свет, качает головой.

- Ну это дело поправимое. Через недельку тебя выпишем, полетишь домой. Родители-то живы?.. Это хорошо… Ты у нас с Волги?.. Вика, подай мне медкарту… Ага... У вас там на Волге есть красивые девушки? А-то вон - забирай нашу Вику… Приедешь, рыбалка, здоровый сон, лучшая реабилитация. Немного еще пошумит в голове и пройдет. Контузия, брат, дело такое. Тут время нужно. Галлюцинации ещё были? Что это ты у нас сегодня такой неразговорчивый?


*

- Сашка приехал! - голосок сестренки порхает по комнатам. Из кухни выглядывает мама. Улыбается, но в глазах слезы:
- Отец! Иди, Саша приехал! Катя, иди позови отца.


*

Далеко за полночь пили с батей наливку, закусывали привезенными столичными шпротами и говорили за жизнь. Казалось, что всё, больше ничего дурного не случится.

Кате постелили в зале, а ему в детской. Он лежал в уютно пахнущей прошлым темноте, смотрел перед собой и слушал как, смешиваясь с порывами ветра, шелестели, приближаясь и отдаляясь, знакомые голоса. Так и уснул.

- Саня, проснись! Проснись!

Это был голос Раджабова. От стертого внезапностью сна не осталось ничего, кроме ужаса и неуютного ощущения чужого присутствия: в абсолютной темноте кто-то невидимый парил над ним зеркальным отражением, лицом к лицу, так, что на пределе слуха угадывалось несуществующее дыхание.


*

В предписании к новому месту службы, которое он получил через неделю, значился Хабаровск. В воскресенье отец разложил в зале большой стол, мама наготовила салатов. Позвали самых близких. Кто-то позвонил Лене. Она пришла, и, кивнув ему, села со всеми за стол, между теть Наташей и ее пятнадцатилетним Мишкой. Когда мужики пошли курить, а Катька завела на привезенном им двухкассетнике выпрошенный у соседки “Бони М”, была возможность подойти, объяснить почему уехал не попрощавшись и почему не писал, но… Как раз отец заглянул в комнату, махнул ему рукой, и он вышел на балкон, а когда вернулся, Лены в комнате уже не было.


*

Началась осень. На складе, начальником которого его назначили по приезде в полк, было тепло и тихо. Никто не мешал часами следить за дождевыми каплями, ползущими по грязному оконному стеклу каптерки, смотреть как наливаются красным листья на дикой японской вишне у желтого здания санчасти напротив. Вечерами, когда потемневшие за день цвета просачивались сквозь контуры и возвращали улицу и все стоящее и растущее на ней в лишенную очертаний дремучую тьму, он читал библиотечные книги и ждал появления Раджабова.


*

В ноябре Кулешов повесился. Табурет завалился набок как раз в тот момент, когда, проходивший мимо начальник штаба, решил удивить молодого лейтенанта неожиданной проверкой.

Его принимал заведующий отделением. Диалога не получилось. Кулешов смотрел перед собой и, слегка раскачиваясь, неразборчиво бормотал что-то, по всему, для него очень важное. Иногда казалось будто, он спорит с кем-то, видимым ему одному.

__________________________
[1] «Говорят, русские скоро уйдут.» «Кто тебе сказал?» «Фархад.» «Слава Богу…” (узб.)


2018