Свет на балконе.
(фрагмент рассказа)

- Валера, я могу провести
лучшие годы с маньяками и убийцами!
- Вы поладите, поверь мне. Будешь завотделению санбюллетени рисовать. Я тебе гуашь подгоню, как обустроишься, ватман. А курицу можно и гриль.
- Валера!- возопил Карцев. – Тебе бы только пожрать. Границы нашего языка – суть границы нашего мира. То, что ты сейчас говоришь обо мне, это не мое! Мое – это то, что я говорю тебе. Ты должен мне помочь! Тамара женщина мелкая, но тяжелая. Мне одному за раз не вынести, что соседи подумают?
- Вдвоем, оно конечно, не так подозрительно.
- А я о чем?! Ты приезжай ввечеру, как стемнеет. Главное, до прихода мамы успеть... Валера…
- Что?
- Это ведь ты ее ко мне привез!
- Я помню.
- Да, еще…
- Что, есть кто-то еще?
- У тебя нет сердца. Тамара в ванне одна, не волнуйся. У меня еще просьба. Ты возьми по дороге водки.
- Сколько?
- Ты мою позицию знаешь. Могу и хочу я всегда много, но это во мне говорит мой эгоизм. А я его постоянно сокращаю.
- Значит, чекушку?
- Каждому. Чтоб после, с устатку.
- Кончил дело, гуляй смело? Ты, душегубец, сиди, на, тихо! Трубку не бери. Сам никому не звони. Стемнеет – я у тебя.
И он положил трубку.
- А там посмотрим…

Никаких конструктивных идей по поводу «остаться в живых» у него не было. Мысли слиплись, как монпансье в жестяной банке.
Он сел перед мольбертом. Уставился в тяжелое сырое небо на холсте…

Такое небо было над Пушкинским кладбищем в прошлом октябре. Умерла его очень дальняя родственница. Строго говоря, и не родственница вовсе, так…
Но хоронить бабку, кроме него, было решительно некому. И Кривцов его тогда выручил…

Дежурный ждал к восьми на КП. Провел мимо плаца и спортплощадки на третий этаж беленого кирпичного здания.
Кривцов сидел за столом с тремя телефонами в узком, как у завуча кабинете. Кивнул, поднял внутренний.
- Зайди.
Через минуту в кабинет вошел старший прапорщик, усатый, с шальными глазами. Молча протянул горячую чугунную ладонь.
- От небритости и нечищеных сапог – один шаг до предательства, - пошутил Кривцов, но прапорщик машинально провел по выскобленному подбородку.
- У нас тут не милиция, - Кривцов с одобрением глянул на его сияющие сапоги. – Возьми восемь человек, шестьдесят шестой тентованный. Досок брось. Положите, если могила сырая будет.
Он что-то черкнул в раскрытом журнале. – Сделайте все по-человечески…
Прапорщик вышел, а Кривцов попросил:
- Ты ребят покорми, к обеду не успеют. Но водки не наливай. Им домой скоро…

Когда все было кончено и вспотевшие солдаты у поминального столика принялись за бутерброды, Валера с прапорщиком отошли к тополю. Разлили, выпили сначала за помин души новопреставленной. Прапорщик мощно зажевал. Валере кусок в горло не шел со вчерашнего дня.
- Попал ты, - он кивнул на облепленные грязью сапоги усатого. Достал подаренную как-то Кривцовым выкидуху, образчик работы лагерных умельцев, рассек яблоко. Протянул, разлил по второй. Прапорщик выпил, грызанул яблоко.
- Помнишь меня?
- Нет.
- Да ладно тебе. Ты же капитан. Сам говоришь - попал! А зачем твои снайпера по нам били? Я с «Мухи» и шмальнул. Один раз. По чердаку.
Он снял фуражку, пригладил жесткие волосы, сунулся ближе.
- Узнал?
Прапорщик смотрел почти с любовью.
- Удачно ты…
- А то ж! Все живы. Помнишь, как вы к нам в гости ходили?
Валера разлил водку.
- Теперь начинаю.
- А Абу помнишь?
- Как же. Абу…
- Ребята потом рассказывали. Засланный был казачок. Его потом, - усатый провел себе по горлу. – Ты один раз был, а у меня шесть командировок. Давай еще и поехали! Мне к четырем доложить надо. Тебя домой или с нами? Я тебя потом, если что, на своей довезу.
Он достал жестяную коробочку, бросил в рот таблетку.
- Антошку будешь?
- Не, я так…- Валера с сомнением посмотрел на глотающего «антиполицай» прапорщика.- Давай домой.
На обратном пути его, голодного, сильно растащило. Но вылез он из кузова сам, аккуратно. Подошел к кабине, сунул прапорщику две бутылки водки.
Тот вылез, сцепился с Валерой ладонями, долго стоял рядом.
- Давай брат.
- Давай.
- А я тебя часто вижу. Мы ж соседи.
- Все мы здесь соседи, - сказал Валера, держась за него. – Береги себя.
- Чего беречь? Двух ребер нет и контузия, - и прапорщик загрузился в кабину. – Это моя земля!
Валера согласно кивнул.
Прапорщик захлопнул дверь, высунулся.
- Наша земля!

Время - это единственное место, где хранятся наши чувства. Иногда они там портятся...

Если мысль материальна, то безмыслие духовно?

ЛИГАТУРА (отрывок из романа)
В камере с дедом сидел молодой вор, ограбивший сберкассу у железнодорожного вокзала. Ему вменяли покушение на основы экономической безопасности государства и уверенно подводили под расстрельную статью. Вор был весел, называл деда отцом и говорил, что с этапа все равно сбежит.
Он и сбежал, а дед отправился в ссылку, где жил в глухом медвежьем углу до семнадцатого апреля пятьдесят четвертого года, когда военной коллегией Верховного суда СССР дело было прекращено за недоказанностью обвинения.
После десяти лет лесоповала в сорокаградусный мороз (официально день актировался только при пятидесяти, хотя иногда заключенные оставались в бараках уже при сорока семи), шестисот граммов хлеба, баланды, цинги, дистрофии и отмороженных ног - это был курорт.
Едва ли не единственный относительно целый мужик в деревне - еще и кузнец - в Еловке дед жил хорошо.
В это трудно поверить, но по его словам, он был первый еврей, которого увидели местные жители.
Кажется, там у меня остались родственники, брюнеты с голубыми глазами и родовыми квадратными подбородками.
После окончания школы мама провела с ним две недели. В тридцать восьмом, когда его арестовали, ей было три года. Она его почти не помнила. Тем летом в Еловке им было весело.
Но то тайга...
И вдруг Европа, Венгрия, ошеломительная после наглухо закрытого, промороженного, дымящего военными заводами Омска.
Замки, мосты, мощеные площади, каменные сталагмиты соборов…
Она уже мечтала, что дочь будет учиться рисовать. Может, даже играть на скрипке…
А тут - нате вам я! Нежданчик ближе к полуночи двадцать четвертого января пятьдесят девятого года, в самый мороз.
Какие тогда в Омске были морозы - сорок градусов не редкость - теперь о них и думать забыли.
Утром бабушка отправила моему отцу телеграмму: «родился мальчик тчк».
После Нового года и до начала февраля пятьдесят девятого в окрестностях города Дунафельдвар проходили масштабные войсковые учения.
Телеграмму мой отец получил спустя неделю.
Внезапная смена пола первенца так на него подействовала, что ответить он смог только еще через неделю.
Сразу, как вспомнил, что именно все эти дни отмечалось сначала в широком кругу молодых офицеров зенитного полка, а потом уже вдвоем с командиром соседней батареи, Валерой Богдановым.
С ним после Томского артиллерийского зенитного училища он начинал службу еще в Мукачево.
В октябре пятьдесят шестого, подняв по тревоге, их перебросили в Венгрию.
Отец, как отличник по всем двадцати четырем дисциплинам, увековеченный на доске почета Краснознаменного училища (правда, училище, не дождавшись вечности, в девяностые само в нее кануло) имел право выбора и местом службы себе определил Закарпатье.
Богданова распределили из Киева.
Жили они у хозяйки в доме, где не переводилось кисловатое местное вино. Бойкая гуцулочка будила их каждое утро зычным: «Вадька! Валька! Бритваться вставайте!»
И хмурым Дунафельдварским утром февраля пятьдесят девятого года отец принял единственно пришедшее в его тяжелую голову решение - пусть каждый назовет своего первенца именем друга.
Вот, что было в его запоздалой ответной телеграмме: «решение принял тчк имя валерий тчк».
К тому времени ангелы, терпеливо парящие над моей головой в ожидании того, кому из них, согласно данному младенцу имени предстоит стать его куратором, давно уже потеряли всякое ангельское терпение.
Меня перевели в режим ожидания, поставили на паузу и разлетелись по своим ангельским делам.
Не я один появился на свет в те дни.
С тех пор и доныне вся моя жизнь состояла сплошь из разновеликих пауз. Некоторые из них растягивались на долгие годы.
Когда же лента вновь запускалась, она шла на такой повышенной скорости, что и слов порой было не разобрать.
Так или иначе - все, что записано, рано или поздно должно быть сыграно. Пусть даже не вполне внятно…
Ну и ладно.
Будь я Мариной - играть бы мне, чего доброго, на скрипочке. А так - что выросло, то выросло...
Да, еще про Марину. Очень красивое имя. Мое любимое. Оно, впрочем, тоже не осталось тогда без дела.
Через несколько дней после меня, все в том же родильном доме через дорогу от моторостроительного завода имени Баранова, на улице Богдана Хмельницкого у друга детства моего отца Александра Бездольного родилась дочь.
Девочку, не сговариваясь, назвали Мариной.
Надеюсь, нас не подменили…

Жизнь - тоннель. Ерзать можно, а свернуть некуда.
Гв. ст. сержант Брыков.